Тодор Кондов - Передает «Боевой»

Периклиеву запомнилось удивленное лицо тюремщика, когда тот принес ему ужин. Он как раз прилег на постель.

— Вы разве не получили указания? Запрещено ложиться или садиться на постель с семи утра и до двадцати часов вечера! Если еще раз замечу это, отправлю в карцер и лишу пищи!

Пища. Кофе — коричневая кисловатая жидкость. Вместе с кофе давали тонкий, не толще карандаша, ломтик хлеба — смесь грязи и шелухи. Ломтик этот смазывали едва заметным слоем безвкусного повидла. Иногда повидло заменяли маргарином.

На обед приносили похлебку. Хлеба не давали.

На ужин было то же, что и на завтрак. Режим питания был рассчитан на то, чтобы уже на третий день подследственный почувствовал, что умирает с голоду. Через десять — пятнадцать дней наступала жуткая слабость. Головокружения. Периклиев слышал об умирающих с голоду в Освенциме и Бухенвальде. Теперь испытывал это сам.

Нельзя садиться на постель. Нельзя ложиться. Нельзя стоять у двери. Нельзя вставать на стул, потому что тогда будут стрелять по окну. Нельзя стучать в дверь — изобьет дежурный. Свои просьбы он может высказать тюремщику только вечером, а тот доложит об этом, если найдет нужным, и причем тому, кому захочет.

Следствие началось в девять часов утра тридцать первого мая сорок третьего года.

Из камеры Периклиева забрал один из тех, кто арестовывал. Он долго вел его по коридорам, шептал пароль постовым полицейским у шести запертых дверей, разделявших этаж на семь отсеков. С этажа на этаж они переходили также после того, как конвоир шептал пароль постовому, и тот открывал закрытую на ключ дверь. Охрана! Охрана, от которой нельзя отойти ни на шаг. Все пути к свободе отрезаны.

В канцелярии находилось двое следователей. Как зовут одного из них, он узнал по тому, как к нему обратился другой следователь:

— Герр Верк… болгарин…

Герр Верк, видимо нацист из «старой гвардии фюрера», нахмурился. Уж не вспомнил ли он о другом болгарине в Лейпциге десять лет назад? Периклиеву показали на стул.

Допрос начался с обычного установления личности и требования объяснить причины, которые привели его в Германию. Спросили, каковы цели пребывания его в Берлине, городе, подвергающемся беспрерывным бомбардировкам, ведь он мог уехать в какой-нибудь другой город, например, в Мюнхен или, скажем, в Грац в Австрии. Периклиев заранее не подготовил ответов. И все же, имея некоторые знания в области права и зная в какой-то степени немцев, Периклиев старался заставить их думать, что он искренен с ними или же не имеет представления о том, что они хотели бы узнать.

Верк не имел оснований не верить ему. Тем более что список своих знакомых в Германии Периклиев представил тотчас же. Он не преминул упомянуть и случайных знакомых, с которыми ему пришлось столкнуться. Да Периклиев и не имел связей с людьми, чьи имена могли бы скомпрометировать его перед полицией. Большая часть перечисленных им людей пользовалась безупречной, с точки зрения гестапо, репутацией.

Верку было значительно легче допрашивать «своего болгарина» из-за обстоятельства, которое произвело на него очень сильное впечатление, настолько сильное, что он поделился со своим непосредственным начальником:

— Герр полковник, он, в сущности, разговорчив и ничем не напоминает своего земляка из Лейпцига Димитрова.

Полковник пожал плечами. Для него не имело значения, на кого похож этот интеллигентный человек с эрудицией ученого финансиста. Было важно установить, есть ли у него связи с кем-нибудь из советских разведчиков в Берлине и какая существует связь между ним и событиями, подсказанными докладом доктора Делиуса адмиралу Канарису. С событиями, которые могли бы привести к полной большевизации болгарского генерального штаба или чему-то подобному. Самое важное, разумеется, — добиться от арестованного признания своей вины. Гестаповцы не располагали никакими разоблачающими материалами, кроме нескольких книг. Они могли бы послужить основой для шифра, но специалисты и после повторного осмотра не нашли в них ничего подозрительного. Обвинение в шпионаже в пользу советских вооруженных сил на основании переписки этого болгарина с земляком из Софии не являлось чем-то таким, чему следовало придавать значение.

— Оставьте эти сентиментальности, Верк. Не имеет ровным счетом никакого значения то, на кого он похож и на кого не похож. Фантазия нашего болгарского коллеги Гешева беспредельна. Не думаю, чтобы господин Периклиев, алчный до денег и славы, не вернулся бы от нас в Болгарию, чувствуя себя специалистом самого высокого ранга. Попробуйте избить господина Периклиева до полусмерти. Если признается — хорошо. Если не признается — можем даже освободить его. Лично я не верю, что этот Периклиев — шпион большевиков.

Периклиев неподвижно сидел на стуле по шесть, семь, а иногда и по восемь часов. Он напрягал все свои силы, чтобы не рухнуть на пол от истощения, не потерять сознания, не сказать лишнего слова. Периклиев отчетливо представлял себе характер поединка с немцами. От молниеносного удара грома не будет пользы. Если он действительно тверд, он должен вырваться отсюда живым. Живым.

Иногда по десять раз Верк возвращался к одному и тому же вопросу, но все десять раз под разным углом зрения. Верк сидел за своей пишущей машинкой и отстукивал на ней ответы сам, без секретаря. Он освободился от присутствия других следователей. Коллег вызывал только тогда, когда начинал уставать. В таких случаях он выходил из кабинета, где велось следствие. Шел в ванную и обливался холодной водой.

Периклиев понимал цель этих длительных, ужасно сложных допросов, в которых без труда обнаруживалось все: педантичное терпение, педантичное следование в одном и том же направлении, педантичное соблюдение методов ведения допроса. Они поставили себе цель утомить его, запутать. И тогда поймать на противоречиях.

На четвертые сутки Верк торжественно объявил, что господин Периклиев решил пожертвовать жизнью ради какого-то адвоката в Болгарии. Арестованный был ошарашен. Значит, произошел провал с доктором Пеевым!

— Вы избегли бы мучительной смерти, если бы признались во всем. Вы же знаете, в чем мы вас обвиняем. Вы избавили бы нас от лишнего труда и избежали бы лишних неприятностей.

Периклиев грустно улыбался и в который уже раз повторил:

— Я попросил бы вас, господа, разъяснить мне, из-за кого рушится моя карьера.

Шел пятый день с момента ареста. Верк вошел в следственную комнату с грудой папок. Сел за письменный стол. Махнул рукой. Это означало, что подследственный может сесть.

Раскрыл объемистую желтую папку. Перелистал ее. Показал «своему подшефному», как он любил называть Периклиева.