Тодор Кондов - Передает «Боевой»

Ничего. Они, по крайней мере, располагают еще какой-то реальной силой и могли бы справиться со всем миром, если одна из воюющих стран согласится заключить с ними перемирие.

Самолет начал как-то слишком быстро подниматься вверх.

Подполковник раздавал кислородные маски и говорил:

— Мы поднялись на высоту свыше четырех тысяч метров. Пожалуйста, соблюдайте режим полета. Ваше величество, эта маска ваша.

Борис подчинился. Ему казалось, что теперь он уже вернется в Софию с иными намерениями, начнет игру и будет играть так, как давно уже никто не играл.

Демократическая ширма, а власть в руки Николы Гешева, армию — под командование Кочо Стоянова.

Он облокотился на спинку кресла и уснул. Эти переговоры с Гитлером очень утомили его. Да и не только они. А в сущности, реально ли обещание Кочо Стоянова покончить с подпольщиками?

Самолет летел уже совсем низко над землей, когда он проснулся. Чувствовал себя хорошо, попросил чего-нибудь прохладительного. Подполковник гестапо принес. Когда приземлились в Софии, на аэродроме царя ждала машина. Это было 25 августа 1943 года.

Прошли похороны. Над дворцом развевался приспущенный флаг штандарт.

Учредили регентство: Богдан Филов, князь Кирил, генерал Михов. И негласные регенты: Евдокия и Йоанна. Правительство возглавил Добри Божилов.

Формально ничего не изменилось. В камере, куда поместили доктора Пеева, было полутемно и влажно. На допросы его уже не вызывали. Не избивали. Ослабленный до предела организм мучительно медленно набирал силы.

В камере он не обнаружил никаких перемен. И все же доктор Пеев ждал перемен. Он вращался в высших сферах Болгарии, знал правящие круги, место, которое занимал покойный государь в планах каждой группировки, каждого политика в отдельности. Знал, как отразится эта перемена на полиции, изучил образ мыслей Гешева.

Для Пеева полицейский начальник Гешев являлся фигурой номер один во всей военизированной полицейской ударной силе царства.

Может быть, теперь Гешев получит возможность развернуться. Или же наоборот. Может быть, именно теперь на Гешева обрушится удар, который в свое время готовились нанести ему. Пеев рассчитывал на эту перемену: она позволила бы и более умеренным, более демократически настроенным силам в царстве осмотреться и получить дополнительный заряд смелости. Эти силы уже дали почувствовать, что они существуют. Они всплыли на поверхность сразу же, как только Сталинград доказал силу Советской Армии, как только Курск вторично доказал, что не климатические факторы помогают русским, а их мастерство. И еще одно обстоятельство: советский строй и необыкновенный патриотизм большевиков. Да, патриотизм.

Тот факт, что Гешев ни разу не вызвал доктора на допрос, а перевел его в тюрьму вместе с остальными подследственными из группы «Боевого», уже сам по себе свидетельствовал о многом. На основании этого можно было предположить, что полицейский теперь будет торопиться назначить рассмотрение дела в суде или же, наоборот, будет всячески тормозить его. Если политика нового правительства царства будет на грани соглашательства с англичанами и подготовит почву для будущих переговоров с ними, рассмотрение дела в суде будет отложено. Если же политика Божилова явится непосредственным продолжением политики Филова или, точнее, если Божилов попытается прибегнуть к крутым мерам, чтобы превратить наконец Болгарию в военный округ рейха, из которого уже без труда можно будет заимствовать дивизии для «прорывов» на Восточном фронте, то дело будет назначено к слушанию, причем в самом скором времени.

Доктор Пеев тщательно готовился к тому моменту, когда ему предъявят обвинительный акт. До сего времени он ожидал атаки лишь по одной линии. Возможно, появилось что-то новое в документе, который ярче обрисовал политическую позицию правящей верхушки. Обвинениями они доказали свою позицию. Именно она волновала доктора. Она имела самое прямое отношение к судьбе Болгарии. Собственная его судьба была решена. Пеев знал, что его ждет смерть. Если он по какой-то случайности останется в живых, это будет чудо или победа. Победа дела, которому он служит, вернее, победа партии, потому что он не видел ни одной более значительной политической силы в стране. Фашисты по одну сторону баррикад и коммунисты по другую. Да, именно так.

В тюрьме, хотя он и сидел в одиночной камере, доктор иногда получал газеты. Политические заключенные снабжали его газетами «Зора», «Заря» и «Утро». В дни похорон царя доктор был доволен. Он прочел множество статей. Авторы их пытались создать впечатление, что обстановка стабилизируется, что рейх все еще крепко держится на ногах и вопреки всему победит. Это позволило доктору воссоздать истинную картину событий происходящего. Он сразу понял новый трюк Геббельса, что Курск лишь эпизод, что это не Бородино, а обескровливание наступающей Советской Армии и что обескровленной она предстанет перед непробиваемой оборонительной линией, где немцы ждут нового секретного оружия. Он знал, насколько ограничены мысли господ правящей верхушки страны и как они всегда принимают за чистую монету самую нелепую болтовню газетчиков венской и берлинской печати; как те голоса разума и спокойствия, которые с большим трудом долетают издалека, тонут и захлебываются в шумихе полицейских облав, в визге следствий, в рукоплесканиях продажным чиновникам, управляющим ограбленной и измученной страной.

Доктор Пеев был убежден, что развязка будет именно такой, какой он представлял ее себе уже в первый день войны. Но нетерпение сменилось у него трезвым и спокойным ожиданием человека, который не имеет права на фантазию. В сущности, едва ли теперь можно назвать действительность фантазией. Он видел полки Красной Армии. Он видел горящий Курск, Орел, охваченные войной села и степи. Видел отступающих немцев. Видел, как полки шли через непробиваемые геббельсовские оборонительные линии и как Варшава — все еще далекая от фронта — вышла из подземелья своего гетто, из развалин Старо-Мяста, из развалин кварталов Праги и Жолибожа. Видел, как из руин улицы Унтер-ден-Линден подобно призракам выходят старые немецкие коммунисты Тельмана, преданные анафеме, преследуемые немецкие коммунисты и как они безмолвно склоняются перед красными знаменами, поднимаются с поднятыми кулаками и шепчут:

— Данке шен, камераден…

А чтобы встретить обвинительный акт так, как он хотел, — потому что для него его собственная позиция должна стать бастионом, частью тех полков, которые маршируют, — он, преодолевая адские головные боли, пробовал успокоить свой мозг, нормализовать мышление. Избавиться от приступов слабости. Ему было разрешено пользоваться уголовным кодексом, и он читал его как студент, как преподаватель в университете, как специалист с большой практикой, как коммунист.