Тодор Кондов - Передает «Боевой»

Считать время заключения в тюрьме? Нет, события на фронте уже тревожили «Цыпленка». Он сидел задумавшись. То будущее, которое рисовал Гешев, почти безнадежно. Деньги были получены. Их достаточно на содержание семьи, пока он терял время и портил нервы в темной камере.

Почему, в сущности, «Цыпленок» пошел на все то, что от него требовала полиция? Коммунисты считали бы его своим человеком. А если все же полиция потребовала бы от него проваливать таких людей, как доктор Пеев? В этом случае у него была бы возможность, с одной стороны, делать это для Гешева, а с другой — предупреждать находящихся под угрозой и тем самым заслужить себе право на героическое завтра. Да завтра.

«Цыпленок» имел возможность читать газеты, слушать радио. Он лучше многих читал между строк.

Отступал ли Гитлер только на одном фронте — все равно это означало поражение. А отступал он уже и в Сицилии, и в самой Италии, и под Смоленском. Это означало чересчур много для стратегической обстановки, изменения которой ставили «Цыпленка» только перед двумя фактами. Но их было достаточно, чтобы превращать его с каждым новым днем во все более нервного и озлобленного человека. Первый факт был самым существенным: Германия потеряла инициативу и постепенно превращалась в осажденную крепость. Второй был неприятен лично для «Цыпленка»: союзники рейха по примеру Италии стремились выйти из состава оси Рим — Берлин — Токио и практически оставались только Берлин — Токио.

Так или иначе, «Цыпленок» все еще имел связи с коммунистическим руководством тюрьмы. Он делал попытки добиться доверия со стороны этого руководства и впервые за всю свою практику провокатора не выдал его директору тюрьмы, так как теперь уже ему был необходим надежный щит против надвигающейся опасности, у которой пока еще не было названия.

— Если увижу, что они подозревают меня, немедленно пошлю их к черту, — решил он, рассчитывая таким образом сжечь и этот последний мост.

«Цыпленок» перестал спать. Ему приносили еду, а он хотел водки. Но однажды счастье улыбнулось ему и он напился так, что, когда проснулся на следующее утро, ему показалось, что он наглотался отравы и гвоздей. Головная боль была дикой. Ему дали пирамидон.

— Я сделал только один неверный шаг… Да, только один, — стонал он.

И поскольку связь с партийным руководством заключенных из «политических» была все еще надежна, он решил «облагодетельствовать» этих людей. Раза два он предупредил их, будто узнал от «земляка двоюродного брата», что будет обыск камер. Да, надо было спасать детекторный приемничек, сделанный с таким риском и трудом, — это оконце в мир.

Этот «земляк двоюродного брата» был выдумкой, на которую он пошел, чтобы устранить возможные подозрения. Дело в том, что подозрения погубили бы его привилегированное положение тюремного аристократа.

За делом доктора Пеева он следил с волнением. Ведь доктор очень легко, легче, чем другие, добрался бы до него, открыл бы его предательство. И если тот не увидит этого, не будет никакой нужды в алиби, тогда он будет спасен.

«Цыпленок» считал, что опасность есть. Он видел ее в небрежности тюремного управления в отношении конспиративности его положения. В явном нежелании Дирекции полиции изолировать его от остальных заключенных, а когда они все еще использовали его, их не волновала опасность того, что все это видят. Он сделал замечание одному из заместителей директора и получил ошеломляющий ответ:

— Молчи, холостой патрон. Для тебя и того много, что мы не рассказали большевикам, каков ты на самом деле, и не посадили в одну камеру с ними.

«Цыпленок» сжался. Замкнулся в себе. Потом появилась мигрень, та адская головная боль, которая убивала его. У него было такое ощущение, будто он пьянствовал сутки напролет и просыпался с похмелья в определенный час дня. А по ночам стал просыпаться все чаще, встревоженный чем-то неизвестным. Старался припомнить, что ему снилось, хотя спал без сновидений. Его неотступно преследовали неясные страхи. «Цыпленка» терзала мысль, что он должен сделать что-то, а делать было нечего. Он стал жертвой самого себя. Но только ли самого себя?

Создавалось обманчивое впечатление, что положение на фронтах России и Италии стабилизировалось. Нарастал психоз ожидания: рейх еще нанесет противнику удар секретным оружием и потерянные позиции будут возвращены. Германия не может быть разбита. Немецкие войска своими глазами видели Москву. Успели увидеть в трехстах шагах от себя широкие воды Волги. Роммель наводил окуляры бинокля на пирамиды. Как может погибнуть дело, основанное на крови миллионов людей? Это дело было почти закончено. С нами бог! Но бог не только с немцами. Бог есть у всех, кто воюет. Одни называют его аллахом, другие Христом, третьи не называют его по имени, потому что он — в их силе, в их вере, в их знамени. Как же может рухнуть это дело, когда в Освенциме погибло уже четыре миллиона! И они прошли через газовые камеры! Когда есть Лидице и Орадур. Есть Югославия, вся в крови и пепелище. Есть Болгария, вся в тюрьмах и виселицах… во имя нового порядка.

Создавалось впечатление, что фронт стабилизировался, но в регентском совете понимали, что наступают тяжелые времена, что армия фюрера уже не непобедима, что обстоятельства заставляют защищать власть от коммунистов. Да, власть надо защищать.

В Дирекции полиции знали обо всех событиях, происходящих в мире. Гешев исподлобья смотрел на своих коллег: смерть Бориса и назначение принца Кирила регентом буквально выбили счастье из его рук. Начать все с начала? Нет, перед Кирилом рано продолжать линию Бориса. Момент подходящий, чтобы закончить крупное свое дело. Снова обратить на себя внимание господствующей верхушки. Самое время ударить по этим выскочкам и самозванцам из полицейских и генералов.

Фактически самовольно, ожидая неприятностей, но зная, как избежать их, Гешев решил, что дело доктора Пеева закончено. Ведь из этого физически раздавленного человека ничего уже не вытянешь. Необходим процесс. Не такой, как неудачный немецкий процесс в 1933 году, когда никто не послушал его совета отправить в имперское управление полиции сведения о Димитрове и отказаться от намерения открыто судить такого человека. Доктор Пеев не может быть похожим на Димитрова. Доктор Пеев тоже сильная волевая личность, но поставленный на процессе перед неопровержимыми уликами о его деятельности как советского разведчика, Пеев не будет иметь ни моральной, ни юридической базы для защиты. Только Гешев может показать судебному составу, публике из высшего света факты, собранные именно им.

Снова встал вопрос о генерале Никифорове.

Гешев внимательно изучил точку зрения княгини Евдокии. Ему удалось добраться до царицы — Йоанна временно была изолирована от немцев. Ее охраняли, она была итальянкой, дочерью Виктора-Эммануила. Йоанна улыбалась, почти довольная смертью Бориса. Она была рада коронации Симеона. Она хотела властвовать сразу же после поражения Германии, мечтала заменить Кирила, чтобы рейх потерял влияние в стране. Тут могла бы быть почти Италия, а раз господин Гешев оказывает такое внимание ей, коронованной изгнаннице, не допущенной даже в регентский совет, значит, в полиции складываются настроения в ее пользу.