Павел Автомонов - Ледовый десант

Через несколько минут «бантам» покинул лагерь танкистов и заколесил лесной дорогой, время от времени преодолевая песчаные барханы.

— Разрешите, товарищ комбриг, посмотреть газету Тридцать восьмой армии, — нарушил молчание Луденко.

— Бери, читай, — кивнул Майборский.

Старшина взял газету «За честь Родины».

— Так, что они тут пишут? «Умей пользоваться трофейным пулеметом В-30…» Это дело нам, разведчикам, знакомое. «От умелого и смелого воина не спасет «тигра» стальная шкура!..» Тоже правильно! «Стреляй по «тигру» из орудий всех калибров, забрасывай бутылками, бей противотанковой гранатой!..» Ясно. «Торопись вперед, товарищ! У сержанта Лозенко мать, жена и двухлетняя дочь угнаны в Германию!..» Это уже страшно, товарищ полковник! У меня тоже есть и мать, и девушка. Может, и их угнали в Германию?.. «Шесть повешенных в Великой Дымерце…» Этих казненных мы с вами видели, товарищ комбриг. Если бы примчались в село на какой-то час раньше, успели бы спасти всех от гибели. В этой же Великой Дымерце сожжено пять семей. Сожжена коммунистка, стахановка Евдокия Бессмертная и ее дочь… А фамилия какая! Бессмертная… Там же сожжено больше сотни домов, клуб… Не армия у немцев, а поджигатели, висельники! — Луденко помолчал. — Сердце разрывается от мысли: как она там, моя родная хата? Да что хата! Была бы мать жива! Одна ведь теперь. Отец на Центральном фронте воюет, я — на Воронежском. А брат Федя погиб на станции Котлубань под Сталинградом, в прошлом году…

— Там меня ранило, — вспомнил Майборский. — Ты не говори матери, что брат убит, если похоронка еще не пришла. Мало ли что бывает на войне. Да и не надо омрачать радость матери. Она же так обрадуется, увидев тебя.

— Вы верите, что она жива?

— Верю.

— Спасибо, Виктор Петрович! Вы Сиянина знаете? — спросил вдруг Луденко.

— Если полковник, то знаю.

— В газете не указано звание. Тут стихотворение о нем. Прочитать?

— Читай.

— Это было под Зарубенцами и Григорьевкой. Да, старшина. Это про того самого Сиянина. Живой ли он теперь? — Майборский развернул тоже газету. — А вот пишет Андрей Малышко про твой, Никифор, родной Днепр… «Таким я помню его с детства. На зеленых вишенских лугах, над тираспольскими кручами, за каневскими темно-синими лесами катит плавно волны свои, будто дремлет под солнцем, будто ищет древний путь из Смоленщины к запорожским водоворотам. Гневный и ласковый, теплый и голубой, все небо вобрал в себя, все соки земные выпил, ненасытный и жадный, течет и пенится через века, через пространства и время, словно история моего народа, буйная, радостью напоенная, а больше кровью и горем… Здравствуй, Днепр мой! Здравствуй, моя родина!..»

— Здравствуй, моя хата! — не сдержался Луденко. — Это и про меня написал Малышко. Так и мне хотелось сказать, когда мы вышли к Днепру. И это же скажет душа моя без слов, когда я переступлю порог своей хаты: «Здравствуй, моя родина! Здравствуй, моя мама!..»

— «Мой родной город! — продолжал читать Малышко комбриг. — Рвут твое тело немецкие шакалы, жгут в огне великую красоту твою. Режут широкие улицы, как могучие жилы на сильном теле. Мы припомним и это! Не убить тебя, жива душа твоя, Киев! Через муки и смерть, через 750 дней горькой и страшной неволи твоей мы пришли к твоим стенам, чтобы спасти тебя. Здравствуй, мой Днепр! Здравствуй, мой Киев!..» — Майборский положил на колени газету. Помолчал немного, потом, тяжело вздохнув, произнес: — Да. Это означает, что наш фронт в долгу перед народом!

— А что «На штурм» пишет в «Гвардейском смехомете»? — вмешался в разговор водитель машины, усатый Панкратьич. — Почитай что-нибудь, товарищ старшина.

— Можно найти и «Смехомет», — отозвался Никифор Луденко. — Вот он. «Дуче, — спрашивает Гитлер. — Как твои дела в Африке?» — «Что? Что? Не слышу…» — «Как твои дела в Тунисе, спрашиваю». — «Плохо слышу, дорогой фюрер! Вы что, уже из Сталинграда звоните?» А вот еще. «Гитлер обращается к Герингу: «Что будет с нашими союзниками Хорти, Маннергеймом, Антонеску, Муссолини, если мы проиграем войну?» Геринг: «Ничего особенного. Изменится только одна буква: они станут нашими соузниками…» Понял, Панкратьич? Сядут все рядом на скамью подсудимых!

— Скорее бы это случилось!

— А вот случай в полицейском участке: «Господин полицейский! У вас дома произошло большое несчастье: дети играли в гестапо и отрезали вашей бабушке голову…»

— Вот дают! — воскликнул Панкратьич. — А там азбуки случайно нет вроде той, что уже помещали: «Адольф — эрзац вождя и бога, авантюристу в гроб дорога!..»

— В этом номере нет…

Машина въехала в село Лебедивка. Много хат было сожжено, как и в Великой Дымерце, о чем писала армейская газета и что видели своими глазами танкисты гвардейской бригады Майборского. Сельчане Лебедивки перебивались в вырытых на скорую руку землянках, в погребах. Там же прятались и от налетов немецкой авиации на днепровскую переправу. До освобождения село было партизанским, теперь стало, фронтовым. Так что страдания земляков Никифора Луденко все еще не кончились. Они до сих пор находились под огнем немцев, как и солдаты, что ждали очереди переправиться на правый берег Днепра.

На обочинах дороги, забитой обозами, автомашинами, тягачами и колоннами пеших красноармейцев, толпились дети, подростки, женщины, старики. Все в старой, латаной одежде, большинство — босые. Лица худые, почерневшие. Уже не один день стоят здесь сельчане, крича охрипшими голосами:

— А мужа моего, Охрима Попудренко, нет среди ваших?..

— А моего брата, Ивана Симоненко?..

— Может, видели Михаила Науменко…

— А о внучке моем, Павлуше Герасименко, не слыхали?..

Звучат и звучат имена, фамилии воинов, которых ждут матери, сестры, бабушки, стоят смущенные молчаливые девчата. Как им хочется встретить своих хлопцев, за которых так и не успели выйти замуж и уже неизвестно, выйдут ли вообще!

Сельчане предлагали бойцам яблоки, груши, сливы. Кто махотку молока, кто кусок ячменного или ржаного хлеба. Мальчишки стояли с ведрами, предлагали воинам отведать холодной воды «из самых лучших в мире криниц» — к ним не успела дотянуться рука ненасытного Гитлера, поэтому вода не отравлена, как это нередко случалось в других партизанских селах.

— Хлопцы, милые! А мужа моего…

— А сына моего…

Снова и снова слышались имена и фамилии солдат — освободителей родной земли.

Старшина Луденко нервно ерзал на сиденье. Он узнавал многих женщин и стариков, узнавал девчат. Марины среди них не было. Ему хотелось выйти из машины и обнять всех земляков, спросить их о матери. Но попробуй тут выйди хоть на миг, сельчане сразу «растащат по кусочкам!». Он грустно улыбнулся: «В этих колоннах, наверное, я один из нашего села!»