Павел Автомонов - Ледовый десант

Луденко взглянул на Майборского и опустил голову. «Лучше уж не смотреть на сельчан, пока не доедем до хаты…»

А дорога гудела, стонала, кричала:

— Возьмите, родные сынки, крыночку молока…

— Прошу яблочек отведать!..

— Попейте водички! Холодная, аж зубы ломит!..

Глаза старшины Луденко наполнились слезами.

И вдруг:

— Не видели сына моего Никифора Никитича Луденко?.. Или младшенького Федю?.. Или мужа Никиту Антоновича Луденко?..

Никифор вздрогнул.

«А может, послышалось?..» — подумал он, боясь поднять голову.

Но комбриг уже остановил машину.

Никифор узнал свою мать. Сухонькая, изможденная, она стояла на обочине, теребя по привычке кончик белого платка. Правую руку протянула к колоннам пехотинцев и машин, медленно двигавшимся по дороге.

— О сыне Никифоре Луденко не слыхали?..

В материнском голосе была боль двух лет оккупации, неведение о судьбе сыновей и мужа, ожидание их, бессонные ночи, все пережитое за долгие годы разлуки. И еще слышалось в материнском голосе не отчаяние, а надежда, ибо матери всегда верят в счастливую судьбу своих сыновей до последнего вздоха.

— Мама! Я здесь!.. — крикнул Никифор так, что его, наверно, услышали и за Днепром. — Я здесь, ма-ма-а!..

Спотыкаясь, мать и сын бросились навстречу друг другу. Обнялись, уверенные, что уже никогда не разлучатся. Так казалось и матери, и сыну в эту незабываемую, неповторимую в их жизни минуту.

Мать стала гладить обветренное лицо Никифора, нащупала пальцами шрамик на щеке.

— Это от осколка, мама. Еще в прошлом году заработал, под Сталинградом. Поехали домой…

— А кто это с тобой?

— Наш командир полковник Майборский Виктор Петрович, — с гордостью произнес Никифор, вытирая ладонью слезы на лице матери.

— А я Маланка Омельяновна. Прошу в гости.

Полковник обнял мать левой рукой за плечи.

— Ваш Никифор все беспокоился: как вы тут? Мы знали, что пройдем через ваше село…

— Я-то жива… — Маланка Омельяновна не знала, к кому обращаться: к родному сыну или к Майборскому. — Вы словно братья. Оба чернявые и красивые. Только глаза у одного карие, а у другого серые.

Она улыбнулась, перевела взгляд на толпу односельчан, смотревших на нее завистливыми глазами. Еще бы! После двух лет оккупации встретить в родном селе своего освободителя-сына. Маланке Омельяновне показалось, что сейчас завидует ей и само солнце, висевшее над Днепром. Оно лило на землю уже не жгучие лучи, а теплые, ласковые.

— Ну так идемте в гости… Хоть на часочек… А наш батько тоже где-то на фронте… Про Федю ничего не слыхал, сынок?

— Не слыхал, мама, — потупил глаза Никифор.

Это была, наверное, первая в его жизни неправда, сказанная матери. Конечно, он обманывал ее, когда учился в начальной школе и приходилось драться с хлопцами на переменке или после уроков и возвращаться домой с оторванными пуговицами. Но он не считал это тяжким преступлением. Ему просто не хотелось выдавать матери своих недругов по стычке. «Что же вы в школе, все время дубасите друг друга?.. — укоряла мать. — А кто это тебе ухо расцарапал?» — «Это я с дерева упал…» — бурчал он в ответ. Не мог же он сказать, что опять подрался из-за обиды, нанесенной ему. Его дразнили Чипкой. Так звали героя романа Панаса Мирного «Разве ревут волы, когда ясли полны?». Он не любил имя Никифор, считал, что поп нарочно записал его так в святцах, потому что мать мало дала ему яиц и сала. Другие хлопцы — Петры, Павлы, Иваны, Грицки… А он — Никифор… В романе Чипка кончил тюрьмой. Незавидная судьба! Уж если доведется умирать, думал он, то — как матросы из Кронштадта, в которых они играли, когда пасли коров и овец.

Не мог сказать Никифор матери сейчас правду про Федю. Из его пехотной роты в том бою осталось в живых лишь десять красноармейцев. Один из них — друг Феди — и написал ему в госпиталь, что брат погиб на станции Котлубань.

«Мать сейчас такая счастливая! И без меня ей пришлют похоронку на Федю…»

— Брат воюет, как и все мы, — вздохнул Никифор.

— У нас есть время, — посмотрел на часы Майборский. — Садитесь, мамаша, в наш лимузин. Поехали.

Маланка Омельяновна села рядом с сыном. А вокруг толпа — односельчане никак не насмотрятся на своего Никифора Луденко.

— Дождалась-таки мать сына!.. — осенила их крестом соседка, бабка Килина.

Машина еле протискивалась среди людей. За нею бежали мальчишки с ведрами и корзинами.

«Вот так и мы когда-то бежали за приехавшим в село во время коллективизации уполномоченным, в кителе, с орденом Красного Знамени», — улыбнулся Никифор.

«Маланка… Это же из здешних сел брал натуру для своей повести «Фата моргана» Михайло Коцюбинский, — вспомнил Майборский школьные годы. — Диканьку, Миргород и Нежин мы брали. А там Гоголь… Вот как и где довелось недавним ученикам школ повторять уроки родной литературы. И какой ценой? Приходится кровью платить за возвращенную народу родную землю…»

— Ой, боже праведный! — наклонилась Маланка Омельяновна к Майборскому, сидевшему рядом с водителем. — Вы командир, а я с вами вот так запросто…

— Перед вами, мамаша, мы все равны, — ответил Майборский.

— А где же наша хата? — вскрикнул Никифор. — Груша растет, а хаты…

— Прости, сынок. И вы простите, Виктор Петрович. Нет нашей хаты! И на подворье — ни щепки. Сожгли проклятые каратели. Тут гарцевала целая их команда. Подумали, что я партизанка… Извините, что не сказала сразу…

«Бантам» остановился на подворье. Здесь еще пахло пожарищем. Никифор, выбравшись из машины, побежал в сад.

— Это мы виноваты, что в сорок первом пустили фашистов сюда, за Днепр! — тихо сказал Майборский.

«Сколько же горя вынесли наши матери! — с болью подумал он. — И сколько еще им придется терпеть? Кто ответит! Кто знает?..»

— Чем же вас, родные мои, угощать? Где же вас посадить, дорогие мои, золотые мои гости? — забеспокоилась Маланка Омельяновна. — Все проклятый фашист спалил. Ни кола ни двора. Только вишенки кое-где уцелели. А я курень построила. Хоть от дождя можно спрятаться. А вот что зимой буду делать, и ума не приложу.

— Сейчас что-нибудь придумаем, — сказал комбриг. — Панкратьич! — обратился он к водителю. — Мигом во второй батальон к капитану Тернистому. Пусть комбат прикажет первой роте запрячь танк и привезти сюда дерева на хату. Немцы в лесу много оставили штабелей сосны, дуба…

— А разве танки «запрягают»? — искренне удивилась Маланка Омельяновна.

— Если в лес по дрова, то запрягают, мамаша.

Панкратьич положил на стол солдатский вещмешок с продуктами. Козырнул:

— Есть ехать к капитану Тернистому!

Никифор с замирающим сердцем вбежал в сад. Остановился. Положил ладонь на обгоревший ствол одной из вишен. С нее он в детстве сдирал клей, вкусный такой — не передать словами.