Хаджи-Мурат Мугуев - Господин из Стамбула. Градоначальник

— Да? За этим, значит, к вам пожаловал этот доблестный офицер? — спокойно, как бы нехотя переспросил Икаев. — А по каким таким обстоятельствам, желал бы я знать…

— По подозрению… по подозрению… в… в…

— Не по подозрению, а по обвинению в злодейском убийстве солдата великой императорской армии и еще одного немца, подданного Германской империи. Сдайте ваше оружие мне и следуйте за этим солдатом! — вставая с кресла, гневно выкрикнул ротмистр:

Икаев молча сунул окурок в пепельницу и, улыбаясь, покачал головой.

— Плохо, ротмистр, плохо вы подготовились к роли, если взяли с собою для ареста только одного солдата. Вы этим глубоко обижаете меня. Я на фронте один гонял десяток немцев, а тут, в тылу, в городе, вы решили, что я сдамся одному вашему солдату, хотя бы он и был такой верзила, как этот дурак. Знаете что, пошлите-ка за взводом, а то меньшему числу доблестных немецких солдат войсковой старшина Икаев сдаваться не намерен. — И, закурив вторую папиросу, он снова пустил колечко дыма прямо в лицо побледневшему от негодования Мантейфелю.

— Довольно шуток! Хватит этого балагана! Немецкий военный суд расстреляет вас, как бандита, за преступление против германской императорской армии.

— Какой армии? — словно не расслышав, переспросил Икаев. — Императорской? Кстати сказать, ротмистр, такой армии не существует.

Мантейфель поднял брови, всматриваясь в холодные глаза Икаева.

— Да, да! Так точно! Нечего пялить на меня свои рыбьи глаза, господин Мантейфель. Нет ее, этой самой «императорской армии», как нет уже и самого вашего им-пе-ратора. Тю-тю!! Бежал ваш кайзер… И империи тоже нет, рассыпалась. Республика у вас, вроде нашей, а вашего брата сейчас в Берлине рабочие и солдаты так же лупцуют, как лупцовали нас в семнадцатом году. Достукались, мать вашу!.. — И, встав на ноги, Икаев выбросил к самому носу откинувшегося назад ротмистра смятую радиограмму.

Солдат, не понимая русского языка, видя побледневшее лицо своего офицера, недоумевающе смотрел на него.

— Да все равно, не будь даже у вас революции… Вы что, думали, что Казбулат Икаев так легко и просто дастся вам в руки? Плохо вы меня знаете, голубчик! Э-эй, локонта! [16] Мóлодцы! (осет.) Фа-дэс! [17] Тревога! (осет.). Фа-дэс! — вдруг гортанно взвизгнул он.

Дверь разлетелась на обе створки, и трое горцев с маузерами в руках ворвались в кабинет градоначальника. Греков спрятался за шкаф.

— Видали! А еще десяток сидят во дворе на конях. Ну что, будете вы читать? — крикнул он, глядя в белое как полотно лицо ротмистра.

Ротмистр молчал.

Тогда Икаев развернул бумагу, медленно и внятно прочел: — «Сегодня, девятого ноября, в Берлине вспыхнула революция. Солдаты, рабочие и население громят полицейские участки. Полки солдат, выкинув красные знамена, бросив фронт, уходят на помощь восставшим. Другая часть армии без боя сдается англо-французам или уходит в глубь страны. Кайзер Вильгельм бежал в Голландию. Генерал Гинденбург обратился к союзникам с просьбою о мире…»

Ну как, хорошо? Вы думали, что это только у нас, в России, так будет, а у вас тишь да гладь? А большевики-то умнее вас оказались. А вот, кстати, и большевистское радио, мы его перехватили, слушайте и наслаждайтесь.

Икаев вынул из кармана другую телеграмму.

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! В Германии социальная революция. Восставшие вместе с солдатами и матросами, создав Советы солдатских и рабочих депутатов, наступают на Берлин. Фронт дрогнул и распался. По всей стране вспыхнула гражданская война. Кайзер со своей семьей бежал на автомобиле в Голландию. Власть в стране перешла в руки социалистов с Эбертом во главе».

Ну-с? Каково? — И, повернувшись к ошарашенному градоначальнику, выглядывавшему из-за шкафа, Икаев сказал: — Митрофан Петрович, пока об этой телеграмме никому! Я задержал на радиостанции ее опубликование по Ростову. Немцы и атаман уже знают о ней, но, конечно, будут возможно дольше молчать. Вы понимаете, что будет, когда народ узнает о развале, — он иронически подчеркнул, — несокрушимой императорской армии!.. Ауфвидерзеен, герр барон, — раскланявшись с Мантейфелем, издевательски закончил Икаев.

После его ухода наступило молчание. Наконец Греков участливо сказал:

— А может быть, это враки? А, господин ротмистр? Может, это сам Икаев сочинил?

Мантейфель долго молчал, потом поднял голову и проговорил глухим, упавшим голосом:

— К сожалению, это верно. После развала Болгарии и краха австрийцев мы ежедневно страшились и ждали этой роковой катастрофы.

Ночью он застрелился у себя в гостинице.

***

Скрыть германскую революцию не удалось. Утром одиннадцатого ноября по всему городу были расклеены летучки подпольного большевистского комитета, целиком повторявшие радиограмму, которую читал Икаев. Самоубийство Мантейфеля и вслед за ним лейтенанта Штрауса подтверждали слух о революции. Несмотря на принятые меры, в казарму сорок девятого и пятидесятого полков баварской дивизии попало несколько листовок о бегстве кайзера и событиях девятого ноября. Встревоженные и растерянные офицеры беспокойно прислушивались к разговорам солдат, вышедших, несмотря на приказ, из казармы. Среди солдат кое-где вспыхивали горячие митинговые речи. Фельдфебели попрятались по углам. В штабе дивизии, куда офицеры несколько раз звонили по поводу событий, неизменно отвечали одно и то же: «Пока официальных сведений нет. Держите полки в порядке и дисциплине, сохраняя части по уставу великой императорской армии».

Но уже к трем часам дня «сохранять полк по уставу армии» не удалось. Второй батальон и пулеметная рота сорок девятого полка, связав офицеров и передав командование батальоном младшему лейтенанту Зейфелю, вышли из казарм. За вторым батальоном последовали и другие. Оба полка баварской дивизии, выбрав полковые н бригадный комитеты, направили делегацию в Новочеркасск, к войсковому атаману Краснову, с требованием немедленной эвакуации на родину закончивших войну и не желающих оставаться на чужбине немецких войск.

Двенадцатого вечером городской театр был пуст. Немецким солдатам уже не было «скучно», и им не нужен был «Лоэнгрин», для того чтобы убить тоску по родине. Немецкие солдаты с красными бантами, без хваленого воинского вида, в шинелях нараспашку, без винтовок толпами ходили по городу. В казармах всю ночь горели огни, слышались речи вперемежку с музыкой, песнями и веселыми танцами.

Немецкие солдаты собирались домой.

У ярко освещенного входа в театр, как одержимый, в отчаянии метался Кузнецов. Губы его дрожали. Он с тоской глядел на улицу и снова кидался обратно в пустынный, без единого посетителя, зал.