Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

— Очень буду вам благодарен за совет, — сказал Адамс. — Нет, я мало имел дело с крупным зверем. Я только стрелял медведей, вот и все.

— Арман! — позвал Шонар, и из глубины магазина подошел бледнолицый молодой человек.

— Откройте этот футляр.

Арман открыл футляр, и старик ловко вынул из него двуствольную винтовку, легкую с виду и превосходной работы.

— Вот те ружья, из которых мы теперь стреляем слонов, — заметил Шонар, с любовью оглядывая оружие. — Оно под силу каждому ребенку, а между тем нет живого существа, которого оно не могло бы убить. — Он тихо засмеялся про себя, после чего приказал Арману принести слоновое ружье старого образца. Молодой человек возвратился, пошатываясь от тяжести огромной винтовки с каучуковым колпачком в дюйм толщиной.

Адамс усмехнулся, поднял ружье одной рукой и вскинул его на плечо, как перышко.

— А! — заметил он, — из такого ружья стоит стрелять.

Шонар с восхищением созерцал обращение гиганта с гигантским ружьем.

— О, вам-то оно впору, — заметил он. — Ма foi, да вы созданы друг для друга, вы оба принадлежите другому веку.

— Да что вы! — сказал Адамс, — таких, как я, лопатами гребут в Штатах. Я еще из маленьких. Скажите, сколько стоит эта штука?

— Эта? — воскликнул Шонар. — Да на что вам такая устаревшая махина?

— Скажите мне одно — сильнее ли оно бьет, сравнивая ружье с ружьем, — не вес с весом, понимаете ли, — чем та двустволка, что вы держите в руках?

— О, да, — сказал Шонар, — она бьет сильнее, как била бы сильнее пушка, однако…

— Я беру ее, — сказал Адамс, — она пришлась мне по душе. Слушайте-ка, за все мое оружие платит капитан Берселиус — оно принадлежит ему, как часть экспедиции, — но это ружье будет моей собственностью, я заплачу за него из своего кармана. Сколько оно стоит?

Шонар недаром торговал в течение пятидесяти лет и знал, что если американец втемяшит себе что-либо в голову, лучше ему не перечить. Он снова прошелся пальцами по бороде.

— Эта вещь не имеет определенной цены, — сказал он. — Я храню ее как диковинку. Но если вы на том настаиваете, я могу уступить ее вам, скажем, за двести франков.

— Согласен, — отвечал Адамс. — Патроны имеются?

— Куча, — сказал Шонар. — То есть сохранились еще старые патроны, и я могу распорядиться, чтобы сотни две из них заново набили и приготовили. Арман, займитесь этим ружьем и велите упаковать его. А теперь, когда вы получили свою игрушку, — добавил старик со своей спокойной усмешкой, — мы приступим к серьезным делам.

Так они и сделали, и прошло около часа, прежде чем американец покончил с выбором 256-го охотничьего Манлихера и винтовки, так как Шонар мог быть очень интересным с интересным для него покупателем.

Покончив с делом, старик дал ему несколько указаний относительно обращения с ружьями.

— А теперь, — сказал он, отворяя Адамсу дверь, — я дам вам еще один совет, касающийся этой экспедиции. Это совет частного характера, и буду надеяться, что вы ничего о нем не скажите капитану.

— Разумеется. Какой же это совет?

— Оставайтесь.

Адамс засмеялся, поворачиваясь к выходу, и Шонар также смеялся, затворяя за ним дверь.

Прохожий мог бы подумать, что эти люди обменялись удачной шуткой.

Не успел Адамс сделать и трех шагов, когда дверь снова распахнулась и голос Шонара позвал его.

— Monsieur!

— Да? — отозвался Адамс, оборачиваясь.

— За то ружье вы уплатите мне по возвращении.

— Хорошо, — со смехом сказал Адамс, — зайду и расплачусь с вами, когда вернусь обратно. Au revoir.

— Adieu.

В день отъезда Военный клуб дал в честь Берселиуса завтрак, на который он привел с собой Адамса.

Почти все члены Большого клуба явились на проводы человека, считавшегося отчаяннейшим охотником на крупного зверя на всем континенте, исключая Шиллингса.

Несмотря на то, что говорили ему Дютиль, Стенгауз и Шонар, у Адамса к этому времени возникло нечто вроде расположения к Берселиусу; он представлялся ему столь далеким от всех мелочей житейских, как бы не сознающим их, столь чуждым мелочности, что Адамс поневоле испытывал то подобие симпатии, которое неразлучно с уважением.

Сидя, как почетный гость, за столом с шестьюдесятью богатейшими и влиятельнейшими офицерами военной нации, Берселиус не забывал о своем компаньоне, он должным образом представил его главным из присутствующих, включил его в благодарственный ответный спич и давал ему чувствовать, что, состоя у Берселиуса на жаловании, он тем не менее остается на равной с ним ноге.

Адамс особенно остро это чувствовал. Тотчас по окончании курса он получил место дорожного врача у некоего американца, видного члена нью-йоркского высшего общества, юноши двадцати двух лет, моториста и яхтсмена, выбритого, как актер, и франтоватого, как дворецкий. Это был один из тех людей, по вине которых великая американская нация представляется такой маленькой в глазах света — слепого света, не умеющего заглянуть за пределы лакейских выходок нью-йоркского общества, не умеющего видеть большие равнины, на которых Адамсы рубят леса и качают воду, строят города и сковывают реки мостами, прокладывают железные дороги и принуждают к повиновению рев и гром Атлантического и Тихого океанов.

Этот джентльмен обращался с Адамсом как с наемником, да притом настолько бесцеремонно, что Адамс в одно прекрасное утро вытащил его из кровати за шелковую пижаму и чуть не утопил в его собственной ванне.

Он невольно вспомнил об этом инциденте, глядя на Берселиуса, столь спокойного, вежливого, совершенно чуждого всякой позы, столь несомненно превосходящего всех присутствующих каким-то магнетическим путем.

Было решено, что Максина и секретарь господин Пеншон будут сопровождать их до Марселя.

Город был окутан белым холодным парижским туманом, когда они ехали ночью на вокзал, и отход медленно выплывавшего из-под стеклянного навеса поезда сопровождался сигналами рожков и детонаторов. Медленно сперва, затем все быстрее, по грохочущим мостам и звякающим стрелкам, еще, еще быстрее вырываясь на волю из туманной долины Сены, сквозь рявканье тоннеля и дребезжание насыпи, еще, еще быстрее и теперь уже смелее, мимо длинных рядов увитых туманом тополей, освещенных луной прудов и полей, призрачных белых дорог, мигающих городков; и вот, наконец, как бы повинуясь призыву волшебного юга, устремляясь полным ходом к огням далекого Дижона, под стук колес, отбивающих: «Семьдесят-пять-миль-в-час, семьдесят-пять-миль-в-час».

Что бы иного ни сделала цивилизация, она во всяком случае написала одну поэму — поэму курьерского поезда. Верная себе, она заставляет его платить дивиденд и продавать себя маклерам, светским людям и едущим в Монако игрокам; но что за поэма, во время которой мы бессовестно храпим между Парижем и Марселем! Поэма передвижная, музыкальная своей быстротой, песня, сотканная из песен, толкующих о Париже, с его холодом и зимними туманами, о зимних полях с тополями и белой мглистой дымкой; о виноградниках Кот д’Ора; о Провансе при свете зари; о Тарасконе, трубящем навстречу солнцу; о Роне, и виноградниках, и оливках, и белых-белых дорогах, завершаясь наконец этим торжествующим взрывом света и красок, который именуется Марселем!