Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Происходило ли это от лесного крова, защищающего безветренную гладь, или от самого характера листвы, столь победоносно живой, но столь неподвижной, или за всеми этими причинами таилось иное, более сокровенное начало, влияющее на ум и волнующее воображение? Как знать? Но таков был дух этого места. Дух глубокого и нерушимого мира, мира тенистых лагун, мира кедровых рощ, скрывавших красоту Меропы, — тот мир души, который превыше всякого разумения.

Впервые после отбытия из Янджали Адамс был один, вдали от глаз своих компаньонов. Он глубоко дышал, как бы вдыхая воздух свободы, и в то время, как он шагал по высокой траве, мысли его, хотя и отмечали каждую мелочь окружающей картины, уносились далеко-далеко в Париж и дальше того.

Внезапно, за несколько шагов впереди, прекрасная в своей свободной грации, стрелой пронеслась маленькая антилопа; за нею следом, почти касаясь ее, промелькнула другая фигура, желтая и свирепая, скрывшаяся вслед за антилопой в высоких прибрежных травах.

Антилопа бросилась искать спасения в воде, и леопард последовал за ней, увлеченный собственной стремительностью и злобой; Адамс услыхал двойной всплеск их падения, затем отчаянный рев пронизал тишину, грянул обратным эхом с деревьев и вспугнул бесчисленное множество птиц, с криком заметавшихся над опушкой леса и берегом.

Адамс пробрался сквозь гигантский пырей, чтобы увидеть, что случилось, и остановился, раздвинув высокие травы на топком берегу.

Антилопы как ни бывало, а в нескольких шагах от берега, в целом водовороте пены, ему на миг предстало ужасающее зрелище. Из воды торчала голова леопарда с ревущей, зияющей пастью, затем что-то дернуло ее книзу, и она скрылась под водой.

Вода сомкнулась, разошлась кругами и затихла, и снова над прудами воцарилось безмолвие.

Что-то под водой пожрало антилопу; что-то под водой увлекло леопарда к гибели. И вдруг — шлеп! Нечто вроде огромной цепи единым взмахом разметало пырей и отбросило Адамса назад силой поднятого им вихря.

Еще немножко, и хвост крокодила смел бы его в воду, где он разделил бы судьбу антилопы и леопарда.

Вокруг все дышало злобой и ужасом, и Адамсу казалось, что Пруды Безмолвия внезапно сбросили маску молчания и красоты и показали ему отталкивающий лик смерти.

Адамс отер пот со лба. Он был безоружен, а между тем оказывалось, что для прогулки в этом эдеме требуется быть вооруженным с головы до ног. Он повернул обратно, шагая медленно и ничего не видя из окружающих его красот, ничего — только морду леопарда, бешено бьющие по воде лапы и еще более ужасную картину успокоившейся воды.

Придя в лагерь, он не застал ни Берселиуса, ни Меуса. После сиесты оба отправились прогуляться по берегу в обратном направлении. Солдаты дежурили, зорко следя за жителями деревни; те и другие сидели: местные жители — перед хижинами, солдаты в тени, с винтовками наготове — все, кроме маленького негритенка, который бегал взад и вперед, не зная ни страха, ни забот.

Увидев гиганта Адамса, казавшегося еще огромнее в белом форменном платье, карапуз засмеялся и бросился бежать с распростертыми ручонками, то и дело оглядываясь. Потом он спрятался за дерево. Нет ничего прелестнее убегающего ребенка, когда он хочет, чтобы его преследовали. Инстинкт велит женщинам и детям бежать, завлекая мужчину, инстинкт которого, со своей стороны, велит ему следовать за ними. Адамс двинулся к дереву, и поселяне, сидевшие перед хижинами, и солдаты, сидевшие в тени, повернули головы, как автоматы, чтобы смотреть на них.

— Эй, ты, чернильница! — крикнул Адамс. — Эй, там, черная обезьяна! Вылезай, Дядя Ремус! — Потом он свистнул.

Делая это, он не двигался с места, зная, что его приближение загонит ребенка на дерево или с глаз долой.

Не было видно ничего, кроме двух черных ручонок, вцепившихся в дупло; потом черная рожица, буквально расколотая надвое усмешкой, выглянула из-за дерева и снова скрылась.

Адамс сел на землю.

Дряхлая старушонка, приходившаяся малышу бабкой, тревожно следила за происходившим; но когда большой человек уселся, она поняла, что он только играет с ребенком, и что-то крикнула тому на туземном наречии, очевидно, поощряя его. Впрочем, она могла бы не трудиться, так как черный комочек внезапно вышел из-за прикрытия и остановился со сложенными руками, глядя на сидящего.

Адамс вынул часы из кармана и поднял их кверху. Малыш шагнул к нему. Он свистнул, и малыш подошел еще ближе. Не доходя нескольких шагов, он остановился, как вкопанный.

— Тик-так, — сказал Адамс, показывая часы.

— Папити нког, — отвечал тот, или что-то вроде этого.

Он говорил хрипловатым певучим голосом, скорее, даже приятным. Если прислушаться к играющим на улице европейским детям, можно иногда услыхать такие же звуки, напоминающие голос вороненка.

Адамс нашел, что Папити — весьма подходящая кличка для маленького зверенка, и позвал его этой кличкой, протягивая ему часы в виде приманки.

Малыш подошел еще ближе, протянул черную лапу, и в ту же минуту Адамс схватил его за ногу.

Он катался по земле, как собачонка, брыкаясь и смеясь, а Адамс щекотал его; и угрюмые солдаты смеялись, выставляя свои острые зубы, и старая бабушка хлопала в ладоши, видимо, очень довольная, тогда как остальные туземцы глазели на них без тени выражения на черных лицах.

Наконец Адамс поставил его на ноги и спровадил обратно к бабушке легким шлепком, после чего возвратился в палатку покурить до возвращения Берселиуса и Меуса.

Однако он сам выкопал себе яму, ибо все время его пребывания Папити преследовал его, как навязчивая муха, то выглядывая на него из-за палатки, то бегая за ним, как собачонка, то наблюдая за ним на расстоянии, пока, наконец, ему всюду не стали чудиться лешие и привидения.

Возвратились Берселиус и его спутник, и все трое просидели за курением до ужина.

Когда настала ночь, туземцев загнали по хижинам и поставили у каждой двери по часовому.

Развели большой костер, и двое добавочных часовых остались дежурить при свете, присматривая за товарищами и за их пленниками. Потом взошла луна и рассыпалась серебром над безмолвием прудов и беспредельной листвой леса.

Встало солнце, принеся с собой ветерок. Над шорохом и возней птиц можно было расслышать нежное дыхание ветра в древесных макушках, подобное морскому прибою на низком берегу.

Лагерь еще оставался в тени, но вся дуга небосклона над прудами была залита живым трепетным светом. Сапфирово-голубой, ослепительный и бледный, но глубокий до бесконечности, он был весь насыщен светом, как бы солнечной пылью.

Первым озарились сиянием утра пальмовые макушки; потом, продвигаясь с такой поспешностью, как если бы небесные рати шли по сигналу боевых труб, наступая легион за легионом, с золотыми копьями наперевес, бурей блеска, над прудами воцарился день.