Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

— Двести ударов! Двести ударов!

Многим он упивался в своей жизни, но никогда еще столь крепким напитком, как тот, что ныне поднес ему — и не впервые — этот демон. Напиток ничего бы не стоил сам по себе, когда бы не самая горечь, не ужас его, не безумное наслаждение сознавать его дьявольское начало и упиваться, упиваться без конца, пока не потонут и разум, и душа, и человеческое достоинство…

То, что было некогда негритянкой, а теперь походило не на что иное, как на комочек красных лохмотьев, испустило свой жалкий дух и, вытянувшись дугой, застыло в предсмертной судороге.

Об участи остальных туземцев мог бы узнать тот, кто находился в это время в лесу, ибо крики и вопли истязаемых раздавались на несколько миль вокруг.

Нельзя писать о том, что не поддается описанию, чего назвать нельзя. Вопли продолжались до полудня.

Час спустя карательная экспедиция удалилась, и Пруды остались одни со своим безмолвием.

Хижины деревни были разрушены и растоптаны. На траве валялись бесформенные останки, и едва успели исчезнуть участники экспедиции, шатаясь, как пьяные, от хмеля своих деяний, как с голубого небосклона камнем упал ястреб.

Ястреб срывается камнем, сложив крылья, и только за несколько аршин от земли внезапно раскрывает их и бросается на добычу с когтями наготове. Вслед за ним медленно проплыл по воздуху марабу, вытянув вперед ноги и дугой крылья, и плавно спустился на место пира. За ним еще ястреб, и еще, и еще…

Когда Берселиус и Меус возвратились в М’Бассу, Адамс заключил, что Берселиус предавался пьянству. Лицо его казалось одутловатым и застывшим, как это бывает после большого кутежа. Меус выглядел холоднее и серьезнее, чем когда-либо, но глаза его были ясны, и в общем он вполне казался самим собой.

— Мы выходим завтра, — сказал Берселиус. — Не сегодня. Я устал и хочу спать. Он прошел в комнату, где стояла его кровать, бросился на нее и мгновенно заснул глубоким сном без сновидений.

Невинный человек может удивляться тому, что подобное существо решается спать — дерзает вступить в темную страну, так близко граничащую с царством смерти.

На следующее утро, перед рассветом, экспедиция вышла во двор форта М’Басса.

Перед самым домом пылал большой костер, при свете которого выносили вещи из амбара. Пламя бросало красный отблеск на черную блестящую кожу негров, на красные фески наблюдающих за ними солдат, их сверкающие белые зубы, яркие белки и стволы винтовок.

Внизу и вокруг форта, в живом сиянии звезд, расстилался лес в виде бесконечного белого моря. На макушках лежала белая пелена тумана, застыв в неподвижном воздухе, и по контрасту с мертвенной тишиной этого неподвижного белого мира казалось, что небо звенит и движется под вспыхивающими на нем звездами.

Свежо было тут на вышке перед самым рассветом, потому и развели костер. Носильщикам выдали сухой паек, а белые завтракали в гостинице, и свет керосиновой лампы бросал на веранду пятно света, желтого, как топаз, по контрасту с красным отблеском костра.

Все давно было готово к отбытию. Ждали одного только солнца.

И вот на востоке, как если бы из-под навеса тьмы, дохнул слабый лазурный ветерок, и все небо, вплоть до полога лесов, внезапно сделалось прозрачным и далеким.

Гряда облаков, изображавшая тонкий штрих красного карандаша, на миг материализовалась, превратившись в алое перо с золотой бахромой, и растаяла, затопленная нахлынувшим морем света.

Во дворе поднялась большая суета. Погрузили последние припасы, и носильщики выстроились, по указанию Феликса, в длинную линию, с тюками на голове.

Когда экспедиция выступила из ограды, уже рассвело. Диск солнца выглянул над краем леса, мир наполнился светом, и небо окрасилось сверкающей синевой.

Что за картина! Безграничное море белоснежного тумана под зыбью моря света, спирали тумана в дуновении утреннего ветерка, высокие макушки пальм, встающие из дымки, сверкая потоками росы, стаи разноцветных птиц, снег и свет и зелень девственной растительности, и надо всем — обновленный и прекрасный, тихий лазурный небосклон.

То была песнь, материализованная в красках и формах, песнь первобытных лесов, когда они выступают из хаоса тумана, огромные, победоносные и ликующие, навстречу долгожданной заре и приветствуют ее великолепием пальм, шелестом золотых нзамбий, вздохами истекающих росой молочайников, широколиственных смоковниц и многих других растений, уловивших лесной мрак в сеть своих листьев.

— Я проснулся, о, вечный свет! Я проснулся! Смотри на меня! Я твой!

Так пел лес солнцу под трубный глас ветра. В песне его слышались голоса сотен миллионов растений — акаций и пальм, мбин и тополей, терновников и мимоз. В тени и на припеке, кутаясь в тумане и пылая на солнце, в долине и на холмах все пели одну и ту же песню, склоняясь под нежными и глубокими порывами ветра.

У лесной опушки Берселиус и Адамс распростились с Меусом. Ни в Берселиусе, ни в Меусе ничто не выдавало событий вчерашнего дня. Они «проспались». Что же касается Адамса, он знал только то, что туземцы понесли наказание, заключавшееся в разрушении их жилищ.

Путь лежал на юг. Они следовали теперь тем лесным перешейком, который объединяет два леса в огромный лес М’Бонга. В этом смешанном лесу деревья отличаются от растительности главных лесов. Здесь вы увидите огромные акации, хлебные деревья, баобабы; меньше мрака и меньше вьющихся растений.

Берселиус обычно брал с собой в экспедицию таксидермиста, но в данном случае целью была исключительно охота для охоты. Если удастся заполучить слоновые клыки, решено было их взять с собой, но не затруднять себя шкурами, разве только попадется какая-нибудь редкостная порода.

После двух дней пути они вышли из леса на холмистую, залитую солнцем безмолвную равнину — прекрасную пустыню, где высокая трава волновалась в дыхании ветра, и холмы, и долины, и группы мимоз уводили глаз все дальше и дальше в бесконечность.

Если остановиться и прислушаться, ничего не было слышно вокруг, кроме шелеста ветра в траве.

Поистине эта страна лежит на краю света, как гинтерланд девственных лесов. Если продвинуться к востоку, можно увидеть вершину Килиманджаро, царя африканских гор, царящего над обширной территорией, носящей его имя, и раскинувшейся от озера Эйязи до гор Парс. Охотники этой страны, некогда родины слонов, разредили их стада и вынудили их вести скитальческую жизнь. Лет сто и даже пятьдесят назад слоны совершенно не боялись человека, но горький опыт изменил их привычки, и в наше время их можно застать лишь в самых неприступных дебрях. В тех случаях, когда они держатся в более обитаемых местах, они выходят из-под прикрытия только по ночам. Можно жить годами в слоновом участке и не увидеть ни единого слона. Гонимые голодом и страхом перед человеком, большие стада совершают чудесные и таинственные путешествия, исходя сотни и сотни миль. Никогда не ложась, высыпаясь на ногах, вечно настороже, с плохим зрением, но острым чутьем, они проходят всюду, где имеются деревья, и пасутся на ходу, обдирая листья с ветвей. В сезон дождей, когда почва мягкая, вспугнутое или голодное стадо передвигается с быстротой и безмолвием облачной тени; но в засуху топот его по твердой земле раздается по окрестностям, как барабанная дробь.