Александр Куприн - Бармен из Шереметьево. История одного побега

Выговорившись, Римма впала в апатию — мысли ее стали тягучие, как клей, навалились безразличие и усталость. От запаха хлорки болела голова, но то, что она услышала дальше, заставило ее собраться и крепко задуматься.

— Ты понимаешь, что изнасилование тебе никогда не доказать? — ожила цыганка. — Нет ни свидетелей, ни насильника, ни вещдоков. Ведь ты наверняка и трусы выкинула?

— Конечно!

— Вот! Да им и не нужен такой поворот, что в поселке урки жарят молодых специалистов прямо в общагах — за это там покатятся бошки из райкомов и исполкомов. Поэтому они потянут тебя на 104-ую. На «сильное душевное волнение» потянут. И хорошего в этом мало…

— Что ж мне делать теперь? — вновь, уже в который раз в этот бесконечный день, заплакала Римма.

— Не знаю, что делать тебе, зато точно знаю, что я бы сделала. Но только с тобой это не подойдет… не проканает у тебя. Тут нужен сильный позвоночник.

— Ну ты скажи все равно. Я спортом занимаюсь — у меня сильный.

— Дура ты. Я не про тот позвоночник! Ты недуховая — вот в чем беда. Тебя нагнуть легко. Ну слушай, что бы я сделала.

Тут цыганка встала, зачем-то вытерла ладони о подол, округлила глаза и, обращаясь к воображаемому следователю, начала по нарастающей:

— Один уркаган, откинувшись, по каким-то своим разборкам пришил заточкой другого, и вы решили повесить это на меня? Вы в натуре мозгами поехали или как? Я здесь по распределению — детишек ваших учить уму-разуму приехала, а вы мне шерсть-блатоту всякую в кенты рисуете? Мокруху шьете?

Она, распаляясь, продолжала в том же духе, пока Римма вполголоса не заметила:

— Но ведь я уже все им рассказала. И расписалась.

— Это ничего не значит! Тебе эту версию подкинули пьяные опера. Ты, дура, в первый раз в жизни надулась шампанским, да и в мусорской ты тоже никогда не бывала! Испугалась и подписала. Играй такую овцу с железным позвоночником — не дай себя нагнуть. Крови в твоей комнате нет, а кореш Гендоса в их ментовских глазах всегда сначала соучастник, а уж потом, если сильно повезет, — свидетель. Да ты не ссы и не трясись — никто тебя плющить больше не будет. Мокруха — это подследственность прокуратуры, а там почти все следователи — бабы. Ментов ты больше не увидишь — только в конвое. Главное — стой на своем и не дай себя нагнуть. Отмораживайся полностью и окончательно.

Так все и получилось — девятого числа ее отвезли в прокуратуру, где следователь Малафеева уже набила на машинке все бланки о возбуждении уголовного дела и прочие. К ее искреннему изумлению, задержанная категорически отказалась от своих показаний, данных уголовному розыску тремя днями ранее, и заявила о полной своей непричастности к убийству. В смятении Малафеева направилась в кабинет с тисненой надписью «Прокурор», но и там решение найдено не было. Так как трехсуточный срок задержания истек, а с квалификацией дела ясности не возникло, Исакову выпустили из изолятора, попросили вернуться в Ромашково и сидеть в общаге. На работу, сказали, можно не ходить.

— Овца с железным позвоночником, — повторяла она про себя, трясясь в грязном автобусе домой в поселок, — овца с позвоночником… — Образ ей чем-то даже нравился.

А в это самое время начальник ромашковской милиции получил неприятный звонок из прокуратуры:

— Семен, ты в курсе, что ваша учительница едет домой?

— Что-о-о??? Как??? Ведь она все признала, сука!

— Отказалась. Сказала, что была под прессом твоих оперативников.

— Это козлы из ИВС виноваты! Они должны были посадить ее с первоходами, мрази поганые! Или вообще одну! Заперли, гниды, в общую, и там ее кто-то научил!

— Пьяные были — попутали. Да и нельзя в таком стрессе в одиночку, сам знаешь — повеситься может, а в общей не дадут. Но это все не имеет значения. Там есть зацепка — преподаватель труда, который, по ее первичным показаниям, изготовил заточку. Надо его доставить сюда и допросить.

— Это невозможно. К нему выезжали вчера — он в запое.

— Так сдай его в вытрезвитель!

— И это говорит прокурор? В вытрезвитель мы имеем право доставлять людей из общественных мест. Я не могу взять его из собственного дома.

— Это твой выбор, Сема. Хочешь иметь бесфигурантное убийство на конец года — получишь.

Бесфигурантного, то есть убийства, исполнитель которого не установлен, начальник допустить не мог. Это исключалось абсолютно. Мучительно что-то соображая, он машинально продолжал:

— Послушай! У него орденов больше, чем у нас с тобой пуговиц! Я не могу ветерана войны хватать из-за стола своей кухни и везти в Североуральск. У нас, как ты знаешь, и вытрезвителя-то своего нет — алкашня летом в траве, зимой в сугробах отрезвляется…

— Ну решай там сам. Нам он нужен трезвый, и чем скорее, тем лучше.

Делать нечего — начальник в сильнейшем раздражении вызвал двух верных, крепко замаранных участковых, Абаева и Лазбу, выделил машину и объяснил задачу. Надо заметить, что запои трудовика были двух видов — в гараже, где он держал инвалидный «Запорожец», и дома. Гаражные запои с их прохладными ночами и комарами не были затяжными, а вот домашние… В этот раз Григорий Матвеевич запил дома и участковые обнаружили его в плачевном состоянии — в желтой от мочи постели с почти опустошенной трехлитровой банкой самогонки. Оглядевшись, менты сдернули со стола плотную скатерть, расстелили ее на полу у кровати да и скинули туда ветерана. Взялись дружно за углы, отнесли в видавший виды ПАЗик и погнали в райцентр, причем инвалид лежал на железном полу и бился всю дорогу в тряске. Дежурный фельдшер медвытрезвителя, однако, обнаружила у пациента нарушение сердечного ритма и принимать категорически отказалась.

— Он у вас не столько пьяный, сколько уже без сознания, — сказала, — везите его сейчас же в скорую.

Скорая ветерана приняла без разговоров. Врачи оценили его состояние как тяжелое, а джигиты в смятении вернулись в поселок. Вечером следующего дня ветеран-трудовик Григорий Матвеевич Руденко, бывший полковой разведчик, умер от обширного инфаркта, вызванного алкогольным токсикозом.

Начальник милиции мучительно размышлял. Нет сомнений, что эта учительница врет… но так ли это плохо? Ведь эта ее новая версия о том, что, проходя к себе в комнату, мельком заметила на площадке двух спорящих пьяных, а больше ей ничего не известно, — это гораздо предпочтительнее, чем то, что она рассказала в ночь на седьмое ноября. К тому же тема заточки сама собой закрылась со смертью преподавателя труда, да будет ему земля пухом — начальник сморщился, словно от горькой таблетки. Зачем нам изнасилования молодых специалистов, прибывших по распределению, ведь это обязательно повлечет заслушивание в обкоме и оргвыводы? Это же не бытовуха в среде ранее судимого быдла, составляющая статистику убийств и тяжких телесных. На бытовые преступления начальство смотрит снисходительно — вся страна пьет, никуда от этого не деться. С учительницей же дело примет тяжелый, скандальный оборот. Собрав материалы в папку, он пешком направился в райком партии, где, запершись в кабинете, они больше часа обсуждали дело с Главным. Вернувшись к себе, подполковник немедленно нажал кнопку на коммутаторе с надписью «Нач. угрозыска».