Александр Куприн - Бармен из Шереметьево. История одного побега

Сергей Кислицын по кличке Киса был задержан на вокзале райцентра с билетом на Свердловск в кармане. Чутье подсказало ему валить, но подсказало поздно. Задержанного доставили в Ромашково, где бедолага провел три дня в «собачнике» поселкового отделения милиции под невообразимым прессом, а на четвертый, безостановочно кашляя и конвульсируя всем телом, подписал явку с повинной. В явке этой было сказано, что это он, Киса, воткнул в грудь Гендоса заточку, после того как последний глубоко оскорбил его, назвав «ссученным».

Исакова за эти дни вышла из общаги лишь однажды — подписать заявление о прекращении отработки по семейным обстоятельствам, забрать трудовую книжку с дипломом и купить кое-каких продуктов. Больше ее в поселке ничто не держало — она могла ехать куда угодно. За что и почему свалилась на нее такая невообразимая удача, учительница так и не осознала. Посчитала, что все это благодаря ее стойкости и пресловутому железному позвоночнику.

Кислицын был осужден и получил двенадцать лет строгого режима, а Римма…

Римма уехала обратно в Свердловск. К учительству, правда, больше не вернулась — работала в торговле, затем перешла в общепит, пару раз выходила замуж и разводилась. У нее две взрослые дочери и небольшое кафе на юго-западе. Вкусно и недорого. Своя всегда свежая выпечка. Особенно хороши там сырники.

В моем милицейском кабинете на подоконнике в стеклянной банке жил карась. Был он жизнерадостен и неприхотлив. Жрал хлеб, но без особенного удовольствия. Больше даже не жрал, а умничал. Хлеб разбухал и опускался на дно к карасьим какашкам. Вода, соответственно, портилась. Я тогда был молодой, смекалистый и быстро понял, что кормить рыбину надо через три дня на четвертый. Это дало превосходный результат — карась жадно сжирал хлеб, и вода, водопроводная вода индустриального Свердловска восьмидесятых, оставалась относительно чистой. Так мы и жили до того дня, когда мне пришлось внезапно улететь в Москву на семь дней…

В кабинете воняло. Из зелено-серой воды овалом торчало карасье пузо. В глубокой печали на вытянутых руках я скорбно понес банку в туалет, с тем чтоб вылить все в унитаз, но, к счастью, там кто-то гадил и дверь была заперта. Тогда я выплеснул все в умывальник, и тут рыба ожила!!! Прямо под струей я отмыл ее от слизи, наполнил банку свежей рыжеватой хлорированной водой и отнес другана обратно на подоконник. Там он жил еще довольно долго, меланхолично разглядывая сквозь стекло, как я строчу бесконечные бумаги с грифом «секретно». Низ карасьего пуза так и остался белым.

Когда мы расстались и как сложилась его судьба — вообще не помню!

Давно было.

Однажды в Октябрьский ОВД, где я в этот день работал помощником дежурного, позвонили из скорой.

«Помогите, — говорят, — не можем пройти к пациентке. Овчарка не пускает». Дело было в частном секторе напротив Свердловского зоопарка. Приехать-то я туда приехал, а что дальше делать, — загадка. Скорая стояла там уже часа полтора — врачи грелись внутри, а во дворе покосившегося дома бесновалась большая рыжеватая овчарка. За два часа непрерывного лая она совершенно обезумела, от нее шел пар, а в углах пасти висела пена. Несмотря на мороз, дверь в дом была открыта и бедная собака металась от ворот в дом и обратно. Врачи сказали, что пациентку они знают, что зовут ее баба Женя и что дело серьезное. «Застрели ее», — по радио вынес приговор дежурный. Мороз для меня закончился — от нервозности стало жарко, и я даже расстегнулся. На деревянных ногах, с трясущимися руками я подошел к воротам и трижды выстрелил в пса. Бедняжка упала на бок и побежала-побежала-побежала, отталкиваясь от воздуха, прямо в рай, где, как известно, продолжают жить все умершие собаки. Потом затихла. Врачи зашли в дом — обнаружилось что хозяйка тоже не жива. Написали заключение и стремительно уехали. Транспортировка трупа в советское время — отдельная и грустная песня. Никакой вывозной службы не существовало. Сотрудник в форме выходил на обочину и тупо тормозил любой грузовик, а родственники грузили тело. Если не было родственников, мы брали клиентов вытрезвителя, пообещав, что на работу не сообщим. Часа через три или четыре я вернулся в райотдел и сел писать рапорт о трех использованных патронах. Дежурный Миша Мезенин, прочитав рапорт, пришел в сильное душевное волнение:

— А где труп?

— Так вывез же. В морге труп.

— Да, блин, собакин труп!

— Ну там лежит, наверное, а может, убрали уже — я в домоуправление позвонил.

— Слушай. Бери машину и гони обратно с сиреной! Отвези эту собаку на Сибтракт.

— Да ты охренел, что ли? Куда? Зачем?

— Да там свояк… того… нутрий выращивает. Ну свези, пожалуйста, — он тебе шапку сделает.

— Из нутрии?

— Ну ща-я-яз! Из собаки и сделает.

Окоченелый собачий труп оказался на месте. С ужасным стуком мы с водилой закинули его в обезьянник и таки свезли в частный дом к Мишиному свояку. Думаю, нутрии трескали эту собаку целую неделю. Может, и месяц даже.

А у меня образовалась неземной красоты собачья шапка.

Впрочем, я всем врал, что волчья.

Мой хороший приятель Ашот, не посмотрев сводку погоды, вышел со товарищи в океан ловить тунца. Вышли они на десятиметровом двухмоторном катере. Как и предписано всем игнорирующим прогноз погоды — парни попали в сильный шторм. Сначала не поняли и даже простодушно закинули снасти, но вскоре они осознали, что никуда не плывут, а вся энергия моторов уходит на борьбу с усиливающимися волнами. А еще они поняли, что назад им уже не вернуться — надо прорываться до ближайших островов Чаннел Айлэндз. Два часа они, забираясь на волну и падая вниз, плыли к заветным островам, имея намерение укрыться в Китайском заливе, что на острове Санта-Круз. Кое-как дошли. В бухте уже стояли две яхты и было видно, что их тоже нещадно бьет и подкидывает до неба. Решено было туда не заходить, а попытаться укрыться за скалами мыса Коч. Но там наши рыбаки обнаружили совсем уже невменяемые волны, которые били со всех сторон. Лодка проваливалась в гигантские водные ямы, взлетала вверх, и возникла совсем реальная опасность пропустить боковой опрокидывающий удар волны. Тут не выдержали нервы у одного из них — сильного, кстати, аквалангиста. Он схватил радио и подал мэйдэй — сигнал бедствия. Оператор монотонным голосом без всяких признаков удивления или беспокойства переспросила размер плавсредства, местонахождение и подтвердила: таки да — бедствие у вас, высылаем вертолет — готовьтесь оставить судно. Идея бросить любимый катер не нашла отклика в сердце владельца. Лютой злобой налился Ашот и длинно обматерил паникера. Хотел, говорит, даже в грызло ему заехать, да боялся на полсекунды отпустить управление. Тут радио сообщило, что вертолет взлететь не может ввиду штормового ветра. Ашот понял, что на самом-то деле ему катера совсем-совсем не жалко. Ну не капельки не жалко. И если надо оставить — так отчего же не оставить? Да запросто бы оставил…