Генри Хаггард - Рыцарь пустыни, или Путь духа

– Ах! – сказала вдовствующая леди Дэвен, когда Эдит пожаловалась ей на все трудности и опасности путешествия, которое она должна совершить в одиночку. – Ах, если это все, то я с удовольствием составлю вам компанию. Я ничего не боюсь, более того, я всегда мечтала увидеть страну, где фараоны угнетали израилитов. Мы отправимся на следующей неделе, и через месяц я надеюсь увидеть моего дорогого Руперта, так же, как и ты, – добавила она, искоса посмотрев на Эдит.

Поскольку слова эти были произнесены в присутствии нескольких других людей, Эдит ничего не оставалось, как их подтвердить. Тем более что так оно и было – она тоже желала увидеть Руперта. В последние годы даже в ее каменном сердце шевельнулось раскаяние. Кроме того, одинокая жизнь наскучила ей. Она также надеялась положить конец скандальным домыслам, что постоянно возникали вокруг ее имени. Как она и предвидела, в скором времени все это грозило вылиться в угрозы и преследования со стороны Дика. Более того, он уже начал шантажировать ее, делая скользкие намеки по поводу неких очень личных писем, которые она написала ему после визита Руперта в Лондон, и в которых весьма откровенно говорилось и про этот самый визит и другие дела, свидетельствующие об их близких отношениях. Все это ускорило ее решение отбыть на Восток в обществе леди Дэвен.

До отплытия из Англии она получила пакет от банкиров покойного лорда, который, как ей устно передал доставивший его клерк, было поручено вручить ей не ранее, чем через месяц после его кончины. Вскрыв конверт, она обнаружила в нем заявление, сделанное по поводу ее самой ее матерью – то самое, на которое ссылался лорд Дэвен. Кроме того, там было два его письма, одно адресованное ей и второе – Руперту. Это второе не было запечатано, чтобы она могла его прочесть.

Письмо, адресованное ей самой, было коротким и в нем говорилось следующее:

«Я дал тебе все, что мог. Прими это богатство как компенсацию за то зло, которое я сотворил, став твоим отцом. В своей слабости я надеялся, что узнав от меня этот факт, ты проявишь к одинокому, нечастному старику хотя бы толику душевного тепла. Ты же, не иначе как раздраженная нашим предыдущим довольно язвительным разговором, заняла иную точку зрения.

С горечью вынужден констатировать, что в спорах я никогда не умел сдерживать язык, и, как ты заметила, ты унаследовала от меня эту слабость. По крайней мере, я не рассчитывал получить от тебя отповедь. Я не виню тебя, однако верно и то, что начиная с того дня я принял для себя решение покончить со ставшим мне ненавистным существованием. Если бы его хоть чуть-чуть подсластила любовь той, кто приходится мне дочерью, я, пожалуй, согласился бы и дальше терпеть физические и душевные страдания, ожидая, когда те закончатся естественным образом. Но судьба распорядилась иначе, поэтому как некоторые древние римляне, которыми я так восхищаюсь, я ухожу с ненавистной сцены в кромешную тьму, из которой когда-то пришел. Прощай. Желаю тебе быть счастливее, чем твой отец.

Как же это ужасно, получить такое письмо от собственного отца! Но к счастью, оно не подействовало на Эдит так, как наверняка подействовало бы на других женщин. Ей виделась во всем этом некая несправедливость. Начать с того, что отец по эгоистичной мужской привычке поймал ее на слове. Она же говорила тогда, будучи крайне раздражена, во-первых, его язвительными замечаниями и сарказмом, во-вторых, тем, что внезапно узнала о себе, что она совершенно не та, кем вот уже более тридцати лет привыкла себя считать. И все же, хотя и с опозданием, Эдит ощутила горечь утраты. Таков был ее удел – ощущать эту горечь с опозданием. Да, она опечалилась, но не более того, хотя других в подобной ситуации наверняка парализовал бы ужас и терзали угрызения совести.

Затем она достала из конверта и прочла письмо, адресованное Руперту. Вот оно:

«Дорогой Дэвен – я обращаюсь к тебе по имени, которое будет твоим, когда ты это прочтешь, если, конечно, это когда-либо произойдет.

Теперь мне известна твоя история, и даже если не целиком, по крайней мере, ее достаточно, чтобы я мог убедиться, сколь точной была моя оценка, сделанная мною в отношении тебя много лет назад. Не помешай тебе судьба, ты стал бы великим человеком, если таковые действительно существуют, в чем я лично сомневаюсь, ибо в девятистах девяноста девяти случаях из тысячи „великий“ – это лишь популярный перевод вульгарного слова „успешный“.

Я пишу тебе, дабы выразить мою искреннюю надежду, что если ты, как я полагаю, все еще жив, вы с Эдит, забыв свои предыдущие разногласия и многие другие беды и горести, согласитесь жить вместе на привычный, освещенный временем манер, и по возможности оставите после себя детей, которые бы и дальше продолжили наш род. Не то, чтобы он был достоин продолжения, разве что по причине неких ваших личных качеств, однако мы все вынуждены приносить жертвы на алтарь привычки и чувств. Ибо какова может быть иная причина того, что население земли не вымерло? Мне известна только одна: природа (возможно, в своей глуши ты во всей полноте понял смысл этого слова) требует того, что наиболее просвещенные ее чада осуждают как нечто совершенно бесполезное и нежелательное. Возможно, есть в этом некая высшая цель, хотя лично я ее не вижу. Лично мне это представляется частью слепой жесткости положения вещей, которое требует продолжения, пусть даже временного, в высшей степени нервного, избалованного и испорченного животного под названием человек. Рано или поздно он умрет от собственных мук, которые с каждым днем лишь усиливаются, ибо он движется вниз по лестнице прогрессирующего упадка и вырождения, которые именует выспренним словом „цивилизация“. Возможно, природа (которую ты называешь Богом) тогда от души посмеется над всем этим, но коль человеческие слезы не будут больше литься, велика ли разница?

Эдит расскажет тебе о моем конце. О том, как я – окончательно убитый скорбью, одним из худших даров цивилизации, ибо дикарь почти лишен чувств, и телесной немощью, худшим даром нашего первобытного состояния – решил положить конец им обеим, хотя это отнюдь не тот факт, о котором следует трубить на весь мир.

Я вижу, как ты печально поднимаешь глаза и говоришь: „О, поделом! То, к чему он привел ту несчастную женщину, в конце концов, пало на его собственную голову (в данном случае „несчастная“ – это то самое слово, которое ты скажешь, сопроводив его романтическим вздохом, хотя на самом деле бедняжка Клара была весьма заурядной грешницей, чей эгоизм едва не погубил юношу, которого она якобы любила). О, сколь прекрасна месть провидения! Та же самая смерть, то же самое орудие смерти!“