Жюль Верн - Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

Я ответил, и они принялись рассуждать.

— Это произошло перед такой-то и такой-то лавкой. Вы сказали, что вошли в большой зал на первом этаже?

— Да...

Однако все рассуждения были бесполезны: какие-то приметы не совпадали, что-то постоянно не сходилось. Они терзали свое воображение, будто решали ребус. Они хотели найти решение любой ценой. А верно ли мы согласовали исходный пункт?

— Что за площадь, где вы повернули? Помните какие-нибудь детали?

И разговор продолжался в том же духе, не приводя к результату, что заметно их огорчило.

— О, в конце концов, — спросил Верн, — вы узнаете этот ресторан, если увидите его? Не правда ли?

— Несомненно.

— Ладно, тогда мы пойдем вместе по той самой улице, и вы нам укажете этот ресторан.

— И тогда, — добавила госпожа Верн, — тайна прояснится.

Не могу передать тот благожелательный тон, с каким всё это говорилось; они казались отцом и матерью, расспрашивающими во всех подробностях сына о его первом самостоятельном путешествии, желая испытать вместе с ним все то, что сын пережил вдали от них. Даже месяц, прожитый рядом с ними, не позволил бы мне так глубоко проникнуть в их души, как сделала это короткая беседа, во время которой я слушал их, улыбаясь, с плотно сжатыми от волнения губами.

Верн предложил нам осмотреть дом. Мы поднялись наверх. Там повсюду нас встречала строгая и простая элегантность. Не было и следа дорогой обстановки, которую он мог бы себе позволить, с тех пор как авторские права на драматические произведения стали приносить ему доход, достаточный для того, чтобы почувствовать себя богатым. Любопытен кабинет: он служит одновременно и рабочей комнатой, и спальней. Сама комната малюсенькая; она напоминает каюту капитана корабля. В одном из углов, напротив широкого окна, стоит большой письменный стол, покрытый зеленой скатертью, заставленный симметрично расположенными книгами и заваленный картами. В противоположном углу приютилась маленькая походная кровать, узкая и очень низкая, не прикрытая какой-либо драпировкой. На таком солдатском ложе Жюль Верн спит почти от заката до первых проблесков утра, зимой и летом, и, насколько мне известно, уже много-много лет. Залитая солнечным светом комната смотрит в длинный уединенный проход, за которым виднеются башни знаменитого амьенского собора. На столе лежали какие-то рукописи. Я разглядывал их с большим любопытством: листы были покрыты тесно сжатыми строчками, составленными из мелких букв, правильными и твердыми; исправлений я заметил очень немного. Жюль Верн, как правило, после окончания работы по подготовке романа, после долгого вынашивания замысла, пишет быстро. Когда он вместе с моими сыновьями ушел в библиотеку, его жена воспользовалась случаем, чтобы вполголоса, своим простодушным дружеским тоном предупредить меня, и ее слова меня потрясли. Она рассказала, что здоровье Верна заметно ухудшилось по сравнению с прошлыми годами в результате одного происшествия, о котором я ничего не слыхал. Его потерявший рассудок племянник безо всякого повода набросился на Верна с пистолетом в руках и тяжело ранил дядюшку в бедро, отчего писатель долгое время болел. Именно после этого случая, кажется, добавила она, супруг продал свою прелестную яхту [943], на которой в свое время посетил Италию, полагая, что необходимость вести спокойную жизнь не позволит ему больше совершать морские путешествия.

В соседней с кабинетом комнате хранится богатая коллекция книг о путешествиях, научных трудов и географических атласов. В одном шкафу собраны переводы написанных хозяином романов: сотни томов самого разного размера на всевозможных языках, в том числе переводы на арабский и японский. В другом шкафу стоят все французские издания. «Восемьдесят томов», — сказал он, улыбнувшись и покачав головой, как будто хотел сказать: «Восемьдесят лет!» Книги располагались по дате написания, одна за другой, образуя яркую шеренгу, многоцветную, сверкающую и славную, словно боевые знамена.

О, сколько мыслей о пережитом нахлынуло на меня, когда я вглядывался в этот блестящий строй — напоминающий об удовольствии от знакомых книг, испытанном во времена ранней юности, об утешении и отдыхе, дарованных ими в зрелые годы! Как много дорогих мне воспоминаний о планах на будущее, обширных и странных снах, в которые я погружался после прочтения одного из этих романов. Какие фантастические картины лесов, пустынь и океанов, ледяных и огнедышащих гор, таинственного одиночества за пределами Земли, в межпланетном пространстве, ужасающих пропастей на суше и на море, изумительных и наводящих страх катаклизмов! В голове у меня разом зазвучали имена Немо, Гаттераса, Гранта, Строгова, Крутиса, Ро-бура — личностей таинственных и исполинских, изобретателей поразительных машин, открывателей неизвестных миров, жертв и героев гигантской схватки с природой. За ними возникла вереница экстравагантных типов, комических фигур, остроумных и милых оригиналов из разных стран: от Ардана до Паганеля, от Керабана до Гамбалесты и китайского философа из «Треволнений» [944], вызывавших в юности взрывы доброго смеха. Еще дальше виделась неисчислимая толпа мелких персонажей всевозможных званий и национальностей, персонажей, описанных несколькими мазками умелой кисти, путешествующих по суше, морю или воздуху и даже в недрах земного шара, в морских пучинах и в эфирном пространстве, испытывающих при этом тысячи трагических, фантастических и просто забавных приключений, приводящих к счастливому концу. Книги Верна написаны просто и дружелюбно, слегка приукрашены умеренными поэтическими нотами; все они наполняют душу здоровым ощущением жизни, стремлением к движению и труду, заботливой любовью к природе и восхищением воинствующей и неустрашимой наукой, высоким и радостным пониманием человеческих судеб. Предаваясь подробным размышлениям, я еще раз поразился, что при чрезвычайной популярности этих восьмидесяти томов, разлетевшихся по всему свету, такое многообразие родилось в голове простого, спокойного человека, ведущего размеренную жизнь, а его поистине фантастические замыслы изложены неторопливым и ровным языком. Помня бесчисленные образы, созданные его воображением и оставшиеся в памяти миллионов читателей как близкие и живые люди, я был несказанно изумлен той любезной простотой, с которой он ответил на экспрессивность моих суждений. «Видите ли, — сказал Верн, — такая огромная популярность моих произведений в значительной мере объясняется тем, что я всегда старался, пусть и в ущерб мастерству, писать каждую строчку так, чтобы ее могли прочесть даже мальчишки, для которых я, собственно говоря, и пишу и которых люблю».