Василий Стенькин - В осажденном городе

— Я хочу съездить в Рамзай, поговорить с людьми…

— Хорошо, — перебил Тарашкевич. — Повторяю, не увлекайтесь; полагаю, что в отделении найдутся более перспективные дела.

У Прошина мелькнула мысль: отказаться на время от дела Пилатова, чтобы не обострять отношения с начальником, который, как видно, не одобряет его намерения, но удерживал какой-то внутренний протест. «Ладно, одно другому не помешает, не будет получаться с Пилатовым, отступлюсь».

В понедельник, проведя короткое совещание с подчиненными, Прошин с первым же поездом выехал на станцию Рамзай.

Рамзай в те годы был большим и процветающим селом. Его почти пятитысячное население занималось садоводством и ремеслами: скорняжеством, изготовлением многокрасочной деревянной посуды; там действовали небольшие поташные и красильные заводы. В селе было три церкви, школа, сиротский приют.

Все это, а также близость железной дороги и губернского центра, с которым поддерживалась живая связь, накладывали определенный отпечаток на социальный характер населения, с одной стороны, сохранялась мелкокрестьянская психология, с другой — явно наблюдалось проникновение передовой идеологии рабочего класса. Начиная с первой русской революции, здесь возникали кружки различных политических оттенков, общим у них было то, что все они разными способами, честно и мужественно боролись против самодержавия.

Поезд стоял на станции Рамзай одну-две минуты.

Прошин, соскочив с подножки, лоб в лоб столкнулся с дежурным по станции, небольшого роста толстяком в малиновой фуражке и черной шинели, хотя было довольно тепло.

— Начальник на месте?

— Нету, они уехали в Пензу.

— С вами можно поговорить?

— Говорите, — не очень любезно отозвался дежурный.

— Мне нужно по делу, где можем побеседовать?

— Да в кабинете начальника станции, никто не помешает.

— Вы давно здесь работаете? — спросил Прошин, когда они вошли в просторный кабинет и уселись друг против друга.

Ознакомившись со служебным удостоверением Прошина, недоверчивый дежурный стал приветливее и разговорчивее.

— Я местный, всю жизнь — на станции, со стрелочника начинал.

— Хорошо! Вы знали бывшего начальника станции Шалдыбина?

— Шалдыбина? — зачем-то переспросил дежурный. Потом Прошин понял: у него такая манера разговора. — Как не знать, при нем начинал службу. Добрый был человек, справедливый.

— Он что, умер?

— До точности не знаю, но слухи такие были. Куда-то уехал в смутное время и вроде бы помер.

— Имя и отчество его помните?

— Как не помнить? Яковом Васильевичем прозывался.

— А сыновей его знали?

— Как не знать! Очень даже хорошо знаю. Старшего звали Николаем Яковлевичем. Умница был, боевой человек! По слухам, после революции работал наркомом путей сообщения где-то в Средней Азии, там и погиб…

Прошин хотел спросить, как это случилось, но дежурный опередил его и продолжал:

— Где-то под Ташкентом строили гидростанцию, получился обвал в тоннеле, на том и закончилась его героическая жизнь.

Дежурный снял фуражку и несвежим платком бордового цвета вытер пот и потер пальцами лоб: фуражка, видно, была маловатой для его шарообразной головы и оставила глубокие лиловые вмятины на лбу.

— Продолжайте, пожалуйста!

— О братьях Шалдыбиных? Вторым был Константин Яковлевич, сейчас ему, должно быть, лет сорок, закончил институт, по какой-то химии, живет в Пензе. Там же проживает и младший брат Борис Яковлевич. Энтот года на два помоложе, тоже имеет высшее образование, работает учителем в железнодорожной школе…

«Почему же в деле Пилатова нет показаний братьев Шалдыбиных, ведь Пилатову вменялось в вину, что о них он доносил жандармам? — недоумевал Прошин. — Неужели их не сумели найти тогда?»

— Вы знали Пилатова Евдокима Григорьевича? — спросил Прошин, отвлекаясь от своих дум.

— Как не знать! Нашенский, житель Рамзая, крестьянствовал, потом пакгаузы сторожил, потом ушел в армию, сказывали, добровольцем… Его два раза чека забирала, ко вскорости освобождали.

— За что его арестовывали?

— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Болтают разное…

— Что именно?

— Будто с жандармами якшался… Непонятный человек: колючий и скользкий, как ерш, голыми руками не возьмешь.

— Спасибо! Ивана Марковича Урядова знаете?

— Урядова? Как не знать! Если хотите поговорить с ним, торопитесь: сказывают, на ладан дышит. Ему, так я полагаю, перевалило за восьмой десяток.

— А где он живет?

— В селе и живет, в своей развалюхе…

Разговор часто прерывался телефонными звонками. Дежурный снимал трубку, отвечал односложно. Однако Прошин остался доволен беседой и считал, что ему повезло: от первого встречного получил справки о людях, с которых намечал начать новое расследование по делу Пилатова.

Иван Маркович Урядов долго рассматривал удостоверение Прошина, открывал узловатыми пальцами, снова захлопывал. Он был больной и дряхлый, но не до такой степени, как охарактеризовал его дежурный по станции. Высокий, худой и сутулый, во всю голову лысина цвета слоновой кости, лишь на висках и на затылке сохранился седой пушок.

— Все правильно, молодой человек! Чем могу служить ГПУ? — спросил Урядов, возвращая удостоверение и тяжело опускаясь на лавку. Пригласил сесть и Прошина.

— Поговорить надо, — сказал Прошин, уклоняясь от деловых вопросов. Он снял кепку, пригладил волосы и сел рядом со стариком. Знал: если хочешь завязать откровенный разговор с человеком, сумей расположить его к себе, не спеши с расспросами о деле.

— Как живете, Иван Маркович?

— Не живем, а доживаем последнее времечко, — отвечал Урядов.

— Чего болит-то?

— Если бы ты спросил, чего не болит, может, и ответил бы, — сказал старик, сразу обращаясь на «ты». — Все болит, как есть все.

— Ничего, Иван Маркович, вы еще вон молодцом, — польстил Прошин. — Как память-то?

— Как тебе сказать: то, что было давно, помню, а то, что случилось вчера, забыл.

— Хорошо. Я хотел поговорить о делах давно минувших дней, — сказал Прошин и удивился своим словам: «Из песни, что ли, какой?»

— Тогда спрашивай, буду отвечать как на духу. Правда, в народе так бают: говори как на духу, да знай про себя. Есть такая присказка.

— Иван Маркович, расскажите о том, как развивались революционные события в Рамзае.

Старик что-то тихо прошамкал беззубым ртом, пригладил пушок на затылке.

— Это можно, молодой человек, токмо не знаю, как начать?

— Были ли в селе или на станции люди, которые вели работу против царя? — подсказал Прошин.

— Знамо, были. И я имел причастность к тому… — Старик помолчал минутку и начал: — После Кровавого воскресенья, стало быть зимой пятого года, в селе Рамзай — тогда оно еще называлось Тужиловкой — возник революционный кружок. Создателем его был Федор Иванович Давыдов, отчаянный мужик. И меня завлекли в тот кружок. Чего мы делали? Собирались, судили да рядили, как бороться с царской властью; разъясняли крестьянам, что под лежачий камень вода не бежит, что надо выступать за свою долю… Устно говорили об этом, раздавали книжки и прокламации, которые, как думается, привозили из Санкт-Петербурга. Человек? В кружке-то? Поначалу в него вошло десять человек. Федор Иванович Давыдов, его брат Ефрем Иванович, Михаил Федорович Ежов, ну я, других уж и не помню.