Василий Стенькин - В осажденном городе

— Но ведь кто-то предавал! — горячо настаивал Прошин. — Юматов и Евстифеев определенно подозревают Пилатова.

— Вы, товарищ Прошин, не новичок в нашей работе и должны знать, что нужны достоверные доказательства. А их пока нет, боюсь, и не будет. Не удивляйтесь, есть основания для такого утверждения. Узнав о том, что совершилась Февральская революция и что Николай II отрекся от царского престола, начальник Пензенского губернского жандармского управления подполковник Кременецкий Леонид Николаевич собрал личный состав управления и приказал уничтожить все личные дела на филеров и тайных агентов, сжечь картотеки, списки и прочие документы. Так что все доказательства, в буквальном смысле, вылетели в печную трубу…

Прошин слышал о том, что Кременецкий весною восемнадцатого года был задержан в Казани и доставлен в Пензу, и все-таки с категоричностью Тарашкевича не мог согласиться. Должны же где-то сохраниться какие-то документы, возможно, и свидетели найдутся.

— Иосиф Владиславович, я установил, что братья Шалдыбины живут в Пензе, почему их не допросили в свое время?

— Шалдыбиных вызывали, я принимал участие в их допросах.

— Почему же в деле нет их показаний?

— Вероятно, ничего существенного они не сообщили и поэтому протоколы допросов не были приобщены к делу. Кому нужны пустые бумажки?

— Я хотел бы еще раз поговорить с ними.

— Попробуйте, кашу маслом не испортишь, — сказал Тарашкевич и потянулся за папиросой. — Не могу возражать: я уже не начальник.

— Как? — с удивлением воскликнул Прошин.

— Меня отзывают в Самару, на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Средне-Волжскому краю.

— А кто же будет здесь?

— Сюда назначен товарищ Рождественский Александр Константинович; знаю, что ему двадцать девять лет, последние три года работал в Самаре, в транспортном отделе ОГПУ.

— Жалко! — непроизвольно вырвалось у Прошина: он никогда не льстил, не был подхалимом, но за пять лет совместной работы с Тарашкевичем проникся глубоким уважением к нему.

В тот же день Прошин выписал и отправил с рассыльным повестку на имя Шалдыбина Бориса Яковлевича, жившего на улице Малая Глебовка. Он не терял веру а то, что все же удастся собрать доказательства по делу Пилатова.

Вечером вместе с пятилетним Юрой пошел в родильный дом. Анна передала записку: родился сын, весом без малого десять фунтов, у нее все хорошо, все нормально.

Отец и сын вышли из приемной, остановились у окон, где, по объяснению нянечки, находится палата. Василий был в форме, на Юре — матросский костюм, через плечо на ремешке висело блестящее, только что купленное ружье.

И вдруг в окне второго этажа Василий увидел Анну.

— Юра, смотри, вон мама в окне. Видишь?

Бледная и слабая еще, она утирала слезы радости, потом помахала рукой мужу и сыну.

Назавтра, едва Прошин зашел в окротдел, дежурный сообщил, что к нему явился по вызову учитель Шалдыбин.

Судьба Бориса Шалдыбина, пожалуй, была характерной для молодой предреволюционной русской интеллигенции.

Зимою одиннадцатого года в Москве Бориса Шалдыбина арестовали за участие в студенческих волнениях, через некоторое время выслали на станцию Рамзай, где жили родители, под надзор полиции.

Когда он приехал в Пензу и явился в жандармское управление на регистрацию, его снова посадили в тюрьму, затем освободили под поручительство отца. Месяца полтора жил в Рамзае, а потом поехал в Пензу, снял квартиру и стал давать частные уроки: до ареста он учился в Московском университете.

Вскоре Шалдыбин обнаружил, что за ним ведут неотступное наблюдение филеры жандармерии. Хозяин квартиры под большим секретом признался: его вызывали в полицейский участок, расспрашивали о поведении квартиранта и предупредили, чтобы домовладелец нашел предлог и отказал Шалдыбину в квартире, предупредив: «Если не сделаешь этого, вместе с Шалдыбиным пойдешь по этапу».

Борис возвратился на станцию Рамзай, жил у отца. В тринадцатом году Якова Васильевича Шалдыбина беспричинно арестовали, через несколько дней освободили. Железнодорожная администрация издала приказ: снять его с должности начальника станции Рамзай и назначить товарным кассиром на станцию Пачелма. Отец жаловался сыновьям на то, что жандармы вмешиваются в его служебные дела, всячески притесняют.

— Я думаю, жандармерии было известно о переписке отца со старшим сыном Николаем. Отец разделял политические взгляды революционно настроенного сына. Конечно, и мы с Константином, участвуя в революционных событиях тех дней, бросали тень на отца, — сказал Шалдыбин.

— Скажите, Борис Яковлевич, не подозревал ли ваш отец кого-нибудь из своих знакомых в связи с жандармерией?

— Подозревал. И мне, и брату Константину он говорил, что на него доносит Евдоким Пилатов, который без видимых причин часто приходил к нам на квартиру. Вначале отец доверял Пилатову, через него посылал нам продукты, письма. Но потом понял: интерес Пилатова к нашей семье выходит за рамки нормальных добрососедских отношений… Но говорят, не пойманный — не вор, — сказал в заключение Шалдыбин. — Пилатова дважды арестовывали и оба раза освобождали, стало быть, ничего уличающего не удалось собрать…

На второй день Прошин встретился с Константином Шалдыбиным, который подтвердил рассказ брата.

В двенадцатом году Константин — тогда студент Петербургского университета — также был арестован за участие в студенческих волнениях, вызванных трагическими вестями о том, что на приисках Ленского золотопромышленного акционерного товарищества «Лензолото» убито и ранено более пятисот рабочих, которые хотели вручить жалобу на произвол властей. Константин жил под надзором полиции в Рамзае и в Пензе. В отношении Пилатова рассказал: Евдоким Григорьевич часто бывал в их семье, оказывал мелкие услуги.

Уже после победы Октябрьской революции, когда Константин продолжал учебу в Петрограде, отец писал ему, что Пилатов был жандармским шпиком и постоянно вел наблюдение за их семьей. Какими сведениями располагал отец об этом, он ничего не знает.

Итак, расследование снова зашло в тупик. Прошин с горечью отложил дело: не хотелось признаваться в том, что потерпел поражение, а недостаток опыта в раскрытии такого рода дел заставлял опускать руки. «Ладно, отложу до лучших дней, должен же быть какой-то выход», — подумал Прошин, укладывая папку с документами на самую нижнюю полку сейфа.

В конце недели Василий на извозчике привез из родильного дома жену и сына. Анна и он, думая над тем, как назвать сына, не сговариваясь, остановились на одном и том же имени — Борис.

После родов Анна выглядела бледной, похудевшей и усталой, но ему она казалась еще милее. Они прожили вместе шесть лет, и, странное дело, за эти годы их любовь не охладела, не вошла в привычку; напротив, они стали ближе друг другу, как бы слились в одно целое.