Иштван Декан - Пути-дороги

Утром вернулся из разведки Дюри, который побывал в Шугатаге и кое-что разузнал о нападении жандармов на оставшихся на базе советских партизан, которые были заняты тем, что готовились к очередному радиосеансу с Центром. Радиста жандармы убили, а потом надругались над его телом, поставив двух румынских крестьян сторожить труп. Одним из них был тот самый крестьянин, который ухаживал за раненым Яни Ачем.

Далее партизанский разведчик рассказал, что нападение группы Рекаи на жандармов очень помогло советским товарищам. Всем им, за исключением убитого радиста, удалось вырваться из кольца и уйти от преследователей в северном направлении. Что же касается раненого Яни Ача, то его жандармы, кажется, не нашли.

Когда стали поступать регулярные известия о приближении советских войск к району, в котором мы находились, мы решили сами двигаться им навстречу. Наш небольшой отряд спустился в долину и шел километр за километром по живописнейшим местам. Флориш чувствовал себя хозяином положения: он первым вступал в переговоры с пастухами, доставал еду, снабжал нас новостями. С кем бы мы ни встречались, всем советовали угонять скот в горы, чтобы бегущие под напором Советской Армии гитлеровцы не могли забрать его себе. И очень многие местные жители следовали нашим советам.

Спустившись в долину, мы устроили короткий привал. И вдруг под одним из кустов я разглядел в бинокль странную группу людей.

Двое из них не то сидели на корточках, не то стояли на коленях, как это делают бегуны перед стартом на стадионе.

Третий полулежал, держа в одной руке осколок зеркала, а в другой — бритву. Щеки у него были намылены. Двое других лежали чуть в сторонке под кустом.

Увидев меня, они всполошились. Я подумал, что передо мной дезертиры. Кое-кто был в гражданской, одежде и шляпах, кое-кто — в выгоревшей немецкой форме. Сначала я поздоровался с ними по-венгерски, потом по-румынски, но они не ответили мне. Тогда я поприветствовал их по-русски, и от напряжения, застывшего на их лицах, не осталось и следа. Я крикнул летчику, чтобы он скорее подошел ко мне. Он подошел, но не один, а вместе с Флоришем.

Не желая играть в прятки и попусту тратить дорогое время, я открыто заявил, что мы партизаны, и тут же спросил, что они за люди.

Они односложно ответили, что бежали из плена. А сами не сводили глаз с моего русского автомата, планшетки, бинокля, а самое главное, с висевшей у меня на ватнике медали «Партизану Отечественной войны».

Переговорив между собой, они спросили меня, можно ли им присоединиться к нам. Я без промедления ответил согласием, но заметил, что русский летчик не одобрил моего решения, хотя и не возразил мне. Он очень настороженно отнесся к своим соотечественникам, бежавшим из гитлеровского плена.

Справедливости ради следует заметить, что в этой группе были различные люди. Подозрительным показался мне самый пожилой из них, мужчина лет пятидесяти пяти в гражданском. Остальные не вызвали у меня никаких подозрений.

Я объяснил им, что мы двигаемся навстречу наступающим советским войскам, и если они присоединяются к нам, то я потребую от них повиновения и строгого выполнения всех указаний, что в их же собственных интересах. Русские заявили, что они сами хотят как можно скорее встретиться со своими.

Мы продолжили свой многодневный путь, за время которого я лучше познакомился с нашими новыми друзьями. Особенно мне понравился высокий стройный мужчина лет сорока. У него было открытое лицо, говорил он мало, но всегда был весел и исключительно дисциплинирован. Когда мы останавливались на отдых, он первым добровольно вызывался в дозор. От моего внимания не ускользнуло, что к каждому моему заданию, каким бы оно ни было, он относился с полной серьезностью.

Он первым рассказал мне о том, как они впятером бежали из фашистского концлагеря. Четверо из них познакомились в лагере и уже там разработали план побега, пятый же, пожилой мужчина неизвестной им национальности, присоединился к ним во время самого побега. Его, собственно говоря, никто и не знает как следует. Возможно, что он из Бессарабии. Во всяком случае, мне посоветовали быть с ним поосторожней.

С увеличением нашей группы заметно возросли заботы о питании. Однажды Флоришу после долгих разговоров удалось уговорить одного крестьянина отдать нам бесплатно овцу.

Перед вылетом нам на покупку продуктов выдали небольшую сумму денег, но не в венгерских пенгё, которых тогда не оказалось в штабе, а в долларах — двести долларов пяти- и десятидолларовыми бумажками. Вот мы и хотели купить у пастуха овцу за пятерку. Однако он не хотел продавать овцу, да еще за незнакомые ему деньги, и потому решил отдать нам ее даром.

Флориш блаженствовал. Сердце и печень он искусно поджарил на костре, из кусочков мяса приготовил великолепный гуляш.

Дни шли за днями, и я все больше и больше проникался доверием к русским товарищам, особенно к тому, который сразу понравился мне. О себе русский рассказал, что он гвардии старший лейтенант, в плен попал раненым. Меня он по-дружески называл Степой и держал себя так, будто я приходился ему сыном.

Тот, которого я впервые увидел за бритьем, был чуть выше среднего роста, черноволосый крепыш лет тридцати. Он был очень дисциплинированным, но в то же время и очень замкнутым; чувствовалось, что он скрывает в душе какую-то тайну.

Но однажды он все же рассказал о себе: был партизаном, их группу сбросили под Одессой с разведывательным заданием, о выполнении которого они должны были сообщать в Центр по радио. Радисты их находились не в лесу, а жили в городе по фальшивым документам.

Однажды, когда он отнес материал для передачи в Центр радистам, на обратном пути его остановил гитлеровский патруль. Документов у него никаких не оказалось, и его посадили в лагерь, откуда он вскоре сбежал. Никто, даже товарищи, вместе с которыми он бежал из лагеря, не знали, что он партизан. Он и меня просил никому об этом не говорить.

Примерно в полдень мы спустились в долину, где я увидел крестьянский дом с покатой крышей. Мы были голодны и потому решили заглянуть в этот дом: может, нас там накормят.

В прохладные ночи и особенно перед рассветом Флориш, расхаживающий днем в рубашке, надевал мой офицерский френч, который никак не вязался с его домоткаными румынскими шароварами, но это нисколько никого не смущало. Так и сейчас он ходил в моем френче. Я быстро отобрал его у Флориша и, надев, направился к дому, предварительно сказав товарищам, чтобы они вошли в него только по моему знаку.

Подойдя поближе к дому, я почувствовал аппетитный запах гуляша. Оказалось, что хозяин во дворе варил в котле еду. Увидев меня, он отвесил низкий поклон и, поздоровавшись со мной на почти безукоризненном венгерском языке, сказал: