Иштван Декан - Пути-дороги

Шел декабрь. Занятия в школе продолжались. Мы с Марци Сёни составляли программу новогоднего вечера. Время бежало быстро, и пора уже было приступать к репетициям. Я написал новогоднее стихотворение.

Однажды во время репетиции меня разыскал начальник лагеря. В руках он держал список. Зачитав фамилии нескольких товарищей, он сказал:

— Вызванных товарищей прошу приготовиться. Выезжаем через полчаса.

В тот же миг порядок в зале нарушился. Товарищи, фамилии которых назвали, бросились ко мне. Остальные окружили нас. В растерянности я уронил карандаш, а почти готовую программу вечера сунул в карман и побежал к себе в комнату собирать вещи.

Мне жаль было расставаться с Марци Сёни, Марковичем, Шандором Ковачем Ихасом. Что же касалось Марци, то мы с ним просто не могли представить себя друг без друга. Вещей у меня было немного, так что сборы были недолгими. Мои товарищи тоже быстро собрались. Когда дело дошло до наших книг, мы сначала растерялись, не зная, как быть с ними. Тут были и толстые тома «Капитала», и «Вопросы ленинизма», и другие книги. Брать их с собой или не брать? В конце концов мы решили оставить их товарищам — пусть пользуются. Мы догадывались, что едем не на инструкторскую работу в лагеря, а скорее всего на фронт, но точно об этом, разумеется, никто не знал.

Мы побежали прощаться с начальником школы профессором Янзеном, но его, к сожалению, не оказалось на месте. Попрощались с его заместителем, старым седовласым профессором, который принимал участие еще в Великой Октябрьской социалистической революции. Он произнес короткую речь, а в заключение сказал:

— Любите свою Родину так, как великий советский народ любит свою Родину — Советский Союз!

Тепло простились с нами Ласло Рудаш и Эржебет Андич. Эржебет, пожимая мою руку, сказала, что мне следует быть немного посерьезнее, так как в школе я показал себя чересчур веселым человеком. Ласло Рудаш, напротив, порекомендовал мне оставаться всегда таким же жизнерадостным, каким я был до этого.

Мы вышли из лагеря. В автобусе нас уже ждал Золтан Ваш.

— Итак, я стала десятой по счету, — вспоминает Ева Кардош. — Позже я узнала, что это далеко не счастливое число: например, крестьяне платили церкви десятину, то есть отдавали десятую часть урожая; поденщики на уборке урожая, как правило, получали от хозяев десятую по счету копну в счет платы за свой труд. Видимо, поэтому при упоминании числа «десять» никто не радовался, поскольку тот, кто отдавал десятую часть, считал, что дает слишком много, а тот, кто получал, полагал, что ему слишком мало дают.

Для того чтобы стать десятой, мне пришлось из Мако приехать в Москву. И вот я с волнением и нетерпением жду встречи с незнакомой мне девяткой.

Мои первые воспоминания относятся к дому моих дедушки и бабушки, которые жили в Мако. Во дворе дома пестрели кучи песка и извести, потому что в одной из комнат жил квартирант, работавший в какой-то строительной конторе. Наша семья занимала второй этаж, где размещались просторная передняя и три комнаты. В передней стоял большой стол, за которым работали мой дед с двумя дочками: они шили шляпы и делали искусственные цветы для местных дам. Жизнь всей нашей семьи проходила в этой передней: здесь обедали, здесь же работали, ссорились, обменивались сплетнями и слухами. Мои тетушки были уже немолодыми, им давно пора было выйти замуж, но, как говаривала моя бабушка, кому нужна беднота, да еще в лице девки.

Шли годы, и в доме все чаще говорили о замужестве. Я почти целыми днями крутилась в передней, разглядывая яркие красивые цветы и слушая вздохи своих тетушек, становившиеся все протяжнее и печальнее.

Скоро и меня посвятили в таинство их мастерства: я научилась скручивать лепестки для роз и вырезать листья. Дедушка с бабушкой любили меня: я была у них единственной внучкой.

Лица своей матери я не помню: мне было только три года, когда она развелась с отцом и уехала. Единственное, что осталось в моей памяти, это мокрое полотенце, которое клали мне на лоб, когда я болела воспалением легких. До восьми лет я часто видела отца, когда он приезжал к родителям в Мако. Два лета я жила у него, в селе неподалеку от Мако, где он имел небольшую адвокатскую контору, дел в которой, однако, было невпроворот.

Самый красивый дом в селе принадлежал моей мачехе. Обставлен он был бйдермайеровской мебелью. Адвокатская контора отца находилась в отдельном помещении. Вся жизнь в доме сосредоточивалась на кухне, потому что днем жалюзи закрывали все окна в комнатах, чтобы от солнца не выгорала обивка на мягкой мебели. Самым веселым местом были двор и сад, где бродили свиньи и домашняя птица. Мачеха не только хорошо вела хозяйство, но и умело приумножала его.

По вечерам отец жил «общественной» жизнью. Он уходил в корчму, играл там в карты или в кегли, а то и немного выпивал, если мачеха давала ему денег. Часто отец вспоминал золотые времена, когда он жил и работал в Пеште, а моя мама отдавала ему до последнего филлера все деньги, которые ей удавалось заработать шитьем, а он с друзьями беззаботно проматывал их за несколько дней. Сейчас же стоило ему только немного задержаться, как мачеха сразу же посылала меня за ним.

Я всегда стыдилась таких поручений и старалась незаметно проскользнуть в корчму, где отец азартно играл в карты с местными богачами. Тайком я залезала под стол и оттуда тихонько дергала отца за штанину, и он уже знал, что ему пора идти домой.

Как только лето прошло, меня посадили в автобус и отправили в Мако к деду с бабкой. В школу я пошла с опозданием, когда учебный год уже начался. Ученики с любопытством уставились на меня, а я расплакалась и никак не хотела оставаться в классе. Особенно я боялась перемен, когда вся орава ребятишек выскакивала во двор, а я одна оставалась стоять посреди грязного коридора. Среди детей я чувствовала себя чужой, и они смотрели на меня как на чудачку. Позже я поняла причину этого: ведь все в городе хорошо знали историю моей матери, которая была коммунисткой и эмигрировала в Советский Союз.

Как-то весь наш класс собрался на какую-то экскурсию. Учительница, расставляя нас парами, поставила меня с девочкой, которую сопровождал отец. Этот представительный, хорошо одетый мужчина тут же решительно запротестовал, воскликнув:

— Вы думаете, моя дочь пройдет через весь город в паре с этой русской?!

С того момента я стала еще больше бояться школы и частенько прогуливала уроки, слоняясь без дела по базару среди торговок, которые тоже знали историю моей матери, но всегда жалели меня.

Мама сделала все, чтобы забрать меня к себе в Москву. Когда один из ее братьев собирался эмигрировать, выхлопотали разрешение и для меня. В те времена это было сенсацией, и потому неудивительно, что в Мако об этом говорили буквально все. Люди никак не могли понять того, как можно было уехать в страну, одним названием которой официальная пропаганда вот уже который год пугала всю Венгрию.