Иштван Декан - Пути-дороги

Наша комсомольская организация, как могла, помогала фронту. Группа девушек занималась на курсах санитарок. Желающих набралось человек двадцать. Руководство детского дома разрешило нам бывать в госпиталях с условием, что это не отразится на наших занятиях в школе. В городе в ту пору было развернуто несколько военных госпиталей. Мы напросились в госпиталь, где находились тяжелораненые. Именно там не хватало санитарок.

Госпиталь располагался в здании школы, где в каждой классной комнате лежало на железных койках человек по тридцать раненых, многие из них не могли даже пошевелиться.

Довольно быстро мы научились всему, что требовалось от санитарки. Нас разбили на пары, и каждую пару прикрепили к одной из палат. Представив нас раненым, санитарки ушли по своим делам. Я с опаской вошла в палату и присела на краешек стула.

— Сестренка, утку! — раздался через минуту чей-то голос.

Я недоуменно оглянулась вокруг, но никакой утки не увидела. Тогда я вышла в коридор и спросила госпитальную сестру, что такое утка и где ее взять. Сестра показала мне рукой на уборную. Я вошла туда и начала искать вещь, которая хоть чем-нибудь напоминала утку. Наконец нашла, принесла в палату, и тут началось самое трудное. Я просто не знала, что мне с ней делать. Я подошла к постели раненого и остановилась, беспомощно глядя на него. Раненые заулыбались и начали давать мне практические советы. Робко, но я все же подала раненому утку.

Потом я научилась делать раненым компрессы, менять белье… Нелегко семнадцатилетней девушке поднимать уложенного в гипс больного, чтобы подложить под него чистую простыню. Время в госпитале бежало на удивление быстро: я не успевала оглянуться, как стрелки на часах уже показывали одиннадцать вечера. Ночью по занесенной снегом улице мы возвращались в детский дом, шли прямо на кухню, где повара оставляли нам, работающим, горячую еду.

В восемь часов утра начинались занятия. В два часа — обед, от трех до пяти — подготовка к занятиям, а в пять уже пора было отправляться в госпиталь.

В конце января к нам прибыла большая партия раненых с фронта. Мы разбинтовывали повязки, наложенные прямо на передовой. Кровати пришлось установить не только в палатах, но и в коридорах. Легкораненых расположили на койках по двое. Мы едва успевали раздевать их, обрабатывать и перевязывать раны.

Видимо, я неплохо справлялась, потому что вскоре меня перевели в операционную, чем я очень гордилась. Я, которая раньше не могла переносить одного вида крови и брезгливо относилась к различным запахам, приучила себя к работе в новых условиях. Постепенно привыкла и к запаху операционной, и к виду свежих ран. Мне, как новичку, поручали снимать с ран старые повязки и производить дезинфекцию. Много всевозможных ран увидела я, но не было ничего страшнее ран от обморожения. Я не могла смотреть на отстающее от костей черное человеческое мясо. Увидев, как я страдаю, врач поручил перевязку обмороженных госпитальной сестре.

Питание в госпитале было скромным, поэтому мы в детском доме, не ставя об этом в известность своих воспитателей, начали потихоньку собирать продукты. Каждый из нас оставлял небольшие кусочки от своих порций хлеба и масла, а иногда нам удавалось что-нибудь унести с кухни или даже со склада, куда мы имели доступ. Мы хитрили, стараясь утаить лишний кусочек, лишь бы только получше накормить раненых.

К весне число раненых несколько уменьшилось, и госпитальная жизнь вошла в свою обычную колею. Легкораненых перевели в другие места, а в нашем госпитале остались только тяжелораненые. Попадались и такие, которым должны были ампутировать ноги и руки. В моей палате таких раненых было двое. Один из них до войны был крестьянином. Он совсем упал духом и уже полностью отказался от мысли жить, хотя раны его не были смертельными. Он не хотел есть, не разговаривал, не разрешал, чтобы его мыли, брили, и не слушал советов врачей.

Второго раненого звали Борисом. Это был молодой инженер, служивший в военно-морском флоте. Его раны были очень опасны. Еще во фронтовом госпитале ему ампутировали отмороженные руки и ноги, но, видимо, неудачно, так как после этого ампутацию пришлось повторять трижды; кроме того, у него были пробиты пулями легкие. Однако Борис верил в то, что будет жить, будет ходить на протезах, обязательно пойдет в лес и во что бы то ни стало станет работать — ведь он инженер. Он просил меня приносить ему нужные книги. Из них я на большой лист бумаги выписывала для него какие-то формулы, и он заучивал их.

К маю положение в госпитале настолько стабилизировалось, что состоявшие в штате медсестры и санитарки уже без нашей помощи могли обслуживать всех раненых. Дирекция детского дома была заинтересована в том, чтобы нас поскорее освободили от работы в госпитале, потому что нам нужно было готовиться к экзаменам на аттестат зрелости. Педагоги всегда остаются педагогами, независимо от того, идет война или нет: им важно, чтобы их ученики как можно лучше учились. Я же была готова остаться работать в госпитале и не сдавать никаких экзаменов; все мои мысли были заняты только ранеными. Однако меня крепко раскритиковали, и мне ничего не оставалось, как снова засесть за учебники. Экзамены я сдала только на «удовлетворительно».

Сразу же после сдачи экзаменов передо мной встала проблема: что делать дальше, чем заняться? В детском доме был заведен такой порядок: дирекция после окончания воспитанником средней школы устраивала его учиться в вуз или, если он этого хотел, на работу. Тех, кто навсегда прощался с детским домом и начинал самостоятельную жизнь, снабжали одеждой и постельными принадлежностями. Несмотря на то, что шла война, выдали все положенное и нам. Большинство выпускников пошли в университеты. Я учиться дальше не хотела и решила закончить курсы медицинских сестер, чтобы попасть в санитарный поезд или прямо на фронт.

Директор детского дома поддержал мое решение и разрешил мне до окончания курсов медсестер жить в детском доме. Когда прошло два месяца моей учебы на курсах, я получила письмо от Миклоша Чиллага, в котором он приглашал меня и Тамару в Москву. В Москву я решила поехать. Перед отъездом мне устроили торжественный прощальный ужин. Повара постарались и приготовили великолепные холодные закуски. Проводы происходили в канцелярии дирекции. Когда в кабинет внесли тарелки с закусками и поставили их на стол, я от удивления онемела. Директор пытался приободрить меня, уверяя, что все это съедобно и все можно смело есть. Я долго смотрела на великолепно оформленное блюдо, а затем осторожно подняла на вилку грибок и положила его в рот. Грибок мгновенно растаял во рту — сделан он был из сливочного масла.