Луи Буссенар - Банда поджигателей, или Бандиты из Оржера

Поэтому, когда через некоторое время явился некий тип в красной куртке и колпаке, с саблей на боку, а главное, необычайно похожий на подлинного Монвиля, никто не посмел усомниться в том, что он говорит правду. Никому в голову не пришло спросить: «Откуда взялся этот человек? Он как две капли воды похож на Жана, но тот всегда отличался безупречным поведением. Не этот ли незнакомец и является поджигателем, бандитом… одним словом, Фэнфэном?! Он покупает владения Монвилей и платит золотом… откуда у него это золото?»

Но незнакомец проявил безудержный патриотизм, грозно размахивал саблей и предъявил бумаги, подписанные кумирами того времени — Шамбоном, Эбером [46] Эбер , Жак Рене (1757–1794) — французский политический деятель, сторонник Революции; был заместителем прокурора Парижской коммуны, а также редактором крайне левой газеты «Пер Дюшен». Считался одним из вдохновителей сентябрьского террора (1792), имел огромное влияние в коммуне; после термидорианского переворота казнен вместе с группой своих сторонников. и Шометтом [47] Шометт , Пьер Гаспар (1763–1794) — политический деятель левого толка времен Революции, один из основателей т. н. Культа разума. Казнен после термидорианского переворота вместе с другими сторонниками якобинцев. , поэтому все речи его, какими бы невероятными они ни казались, были слепо приняты на веру. Никто даже не попытался проверить подлинность подписей членов коммуны [48] Имеется в виду Парижская коммуна, орган революционной власти народа, существовавший с 10 августа 1792 по по 27 июля 1794 г. . Патриот рассказал какую-то туманную историю, и ему поверили. Эту самую историю мировой судья и передал графине.

По его словам, Жан Франсуа являлся незаконнорожденным сыном сеньора де Монвиля. Законного сына, Франсуа Жана, подменили в колыбели и отдали на воспитание в маленький приход провинции Анжу. Узнав правду только во взрослом возрасте, Франсуа Жан явился требовать восстановления своих прав как раз в тот момент, когда процесс бросил зловещую тень на имя Монвилей. Барон Жан Франсуа, заочно приговоренный к смерти, по вполне понятным причинам не стал жаловаться в суд, и Франсуа Жан был признан единственным наследником титула и имения де Монвилей. Бувар также рассказал, что виконт добился постановления, согласно которому Жан Франсуа, будучи незаконнорожденным ребенком, которого не признал отец, не имел права называться Монвилем. По словам судьи, поведение нового виконта было исключительно достойным и безупречным. Его полюбили за грубоватую искренность, за благотворительность, распространявшуюся на многих окрестных жителей, а также за бесхитростный, прямой характер. Короче говоря, реабилитация древней фамилии была полной, там более что юридическое лишение Жана прав называться Монвилем окончательно смыло грязное пятно с этого имени. Монвиль был ни в чем не виноват, потому что преступником оказался сын неизвестных родителей, некий Жан Франсуа, присвоивший незаконным образом и титул, и имя древнего рода.

Рассказ судьи привел графиню в восторг, хотя она и так уже была без ума от виконта. И все-таки кое-какие сомнения у нее остались.

— Однако, милейший Бувар, — с наигранным разочарованием произнесла она, — говорят, что он… патриот.

— А я, сударыня, — пылко воскликнул чиновник, — разве я не пламенный патриот? Но ведь это не помешало вам довериться мне!

— Вы правы, Бувар, совершенно правы, друг мой, и я поступила нехорошо, задав такой вопрос, ведь я стольким вам обязана!

— Но ведь и я, сударыня, обязан вам несказанным счастьем видеть сына! Я ваш вечный должник, как отец и как… патриот!

Итак, несчастный Жан, всеми отвергнутый, презираемый, обреченный на забвение, приговоренный правосудием к смерти, всеми проклятый, не имел никого, кто поднял бы голос в его защиту. Нет, один друг у него все-таки был. Валентина, гордая и отважная девушка, с ужасом догадывалась о страшной тайне, окружавшей новоявленного виконта. Нет, Жан, ее благородный и честный Жан не мог ни нарушить законов чести, ни предать их любви! Ее вера в него была по-прежнему непоколебима и слепа, это была вера, превращающая обычных людей в героев или мучеников. Но что могла сделать слабая девушка, живущая в уединении, против умело подобранных доказательств, против всеобщего осуждения, ставшего следствием чудовищной ошибки? Все — богатые, бедные, крестьяне, буржуа, соседи, друзья, слуги, просто знакомые — бросали камни в ее исчезнувшего возлюбленного. Даже мать, даже почтенный мировой судья, его сын Леон, храбрый офицер, настоящий рыцарь-патриот, даже Рене, названная сестра, которой Валентина не поведала о своих сердечных делах, — все в ее присутствии упорно отмалчивались, избегая любых разговоров о том, что ее интересовало. И какое же это было молчание — исполненное снисходительного осуждения, ранящее сердце во сто крат сильнее, чем сотня кинжалов!

Но любовь ее была крепка, и девушка вопреки рассудку, вопреки очевидности продолжала надеяться. На что? Она и сама не знала. Валентина надеялась так же, как любила, потому что не могла иначе, потому что любовь и надежда были единственным смыслом ее жизни, и, если бы они вдруг исчезли, она бы умерла.

Пусть два с половиной года Жан не подавал признаков жизни — рано или поздно он вернется, может быть, даже совсем скоро, и уничтожит паутину клеветы, сорвет маски с негодяев, швырнет доказательства сомневающимся и выйдет из горнила бесчестия невиновным и отомщенным!

Все это время Валентина скрывала свои чувства. Неожиданная встреча с тем, в ком она подозревала виновника всех своих несчастий, потрясла девушку. Но она призвала на помощь все свое мужество и научилась притворяться, скрывать настроение, укрощать нервы и усмирять биение сердца благодаря той поистине железной силе воли, присутствие которой было трудно заподозрить в этой изящной, хрупкой блондинке.

Валентина могла показаться бледной, если бы не яркий цвет щек и нежных губ, которые — увы! — давно уже разучились смеяться. Немного выше среднего роста, прекрасная, как дева из края друидов, обладательница роскошных пепельных волос, великолепной матовой кожи и светло-голубых глаз, менявшихся в зависимости от настроения, наследница древнего рода де Ружмон была настоящей галльской девушкой, уроженкой равнин, которые возникли на месте девственных лесов, служивших пристанищем далеким предкам французов. Но чистые, ясные и мечтательные глаза умели смотреть жестко и блестеть стальным блеском — так обычно сверкают глаза героинь. Обычно это случалось тогда, когда постоянно преследовавшая ее мысль об опасном противнике становилась навязчивой до такой степени, что начинала причинять физическую боль. В такие минуты взгляд девушки метал молнии, подобные острым клинкам, и казалось, что она испытывала горькую радость от зрелища собственного страдания, подобно умирающему гладиатору, который бесстрастно смотрит на кровь, текущую из его ран.