Клод Фели-Брюжьер - Азия в огне

— Как тебе понравилась коронация? — спросил он.

— Она была достойна тебя, мой отец, достойна повелителя мира!

— Да, Азия уже принадлежит мне безраздельно. С высоты моего трона мои глаза как бы видели все пройденное мною пространство — далекий, опустелый Китай, оберегаемый лишь стариками и мертвецами, взятые приступом Памиры, вечные снега, истоптанные миллионами сандалий и истертые миллионами колес, терроризированную Индию, готовую изгнать англичан, так как все сыны Брамы и Будды восстали против людей Запада… Здесь, до края горизонта, расположилось непобедимое воинство, все уничтожающее на своем пути, а там — вооруженная Европа ждет вершителя своей судьбы. Земля содрогается до глубины своих недр от повторяющихся ударов его сабли. Тимур-Ленк, Тимур-Ленк, не завидуешь ли ты славе своего правнука?!.

Голосом Тимура, полным гордого экстаза, вся возмутившаяся Азия пела гимн торжества.

Присевшая на корточки Капиадже восторженно смотрела на своего отца, суровая и нежная душа которого возбуждала в ней священный ужас, и которого она любила больше удивлением и гордостью, чем дочерней привязанностью.

— Вам предстоит еще много опасного, отец! — прошептала она: —У европейцев есть страшные военные машины!

Тимур презрительно улыбнулся.

— А у меня есть тридцать миллионов людей, готовых умереть. Я не воюю, я давлю тех, кто мне противится! Погоди, дочь моя, через несколько месяцев я возьму Константинополь, затем Вену, затем Париж…

— А эти европейцы, твои пленники, которых я видела сегодня утром на террасе — что ты сделаешь с ними, куда ты их ведешь? — спросила Капиадже.

— Они должны видеть и видят уже мой триумф. Если они захотят, если они своевременно поймут свой интерес — они останутся жить и будут моими друзьями…

Затем изменившимся голосом он внезапно спросил:

— Где Надя?

При этом имени Капиадже закинула головку, улыбка её исчезла, губы задрожали. Тимур заметил это легкое содрогание и резко прибавил:

— Ступай за нею и приведи ее сюда!

Сильная рука его помогла Капиадже встать. Она покорно склонила головку, поцеловала руку своего отца и вышла.

Несколько минут Тимур оставался неподвижен. Душа его была полна лихорадочным нетерпением. Он не видел Нади с того раза, когда гордость европейки была побеждена атавистическим инстинктом, и странное очарование подчинило пленницу «Господину», от которого зависела её жизнь и жизнь её друзей. Руководительство нашествием, долгий и трудный переход через Памиры, первые столкновения с русскими — все это поглощало мысли Тимура.

Он знал, что она следует за ним, вместе с его дочерью, охраняемая его личной стражей. Он сознательно забывал о них и спрятал глубоко в своем сердце даже самое желание взглянуть на них без их ведома. И в этот незабвенный день, когда корона Тимур-Ленка украсила голову его внука, глаза его, устремленные на этот океан человеческих существ, шумные волны которого бились о ступени его царственного пьедестала, едва могли мельком разглядеть два белых силуэта, созерцавших этот единственный в своем роде спектакль с одной из террас дворца.

Но в этот час, когда, утомлённый славой и чествованиями, непоколебимо уверенный в том, что покорит мир, он ждал к себе молодую девушку— сердце сурового и надменного азиата смягчилось, чувство предъявляло свои права, и его охватило невыразимое волнение. Надя показалась ему лучшим и желаннейшим перлом его короны, и в страстном беспокойстве он думал о том, что сейчас должно произойти, и что они скажут друг другу.

Вот уже более десяти лет, как Тимур живет одиноким, весь отдавшись задуманному им великому делу. Его жена умерла совсем молодой. Он оставил свою дочь в Самарканде и, обеспечив ее материально, довольствовался лишь редкими известиями о ней. Воспитанный на европейский лад, он несколько лет состоял на русской службе и сохранил от этого соприкосновения с Западом столько же ненависти, сколько и сожаления об этой цивилизованной утонченности, захватывающему очарованию которой так склонны подпадать дети Востока. Мощный ум и сильная воля помогли ему подчинить себе желтый мир, поднять его и увлечь за собой, но сам он оставался внутренно чуждым этому миру постольку, поскольку европейское воспитание положило свою печать на развитие его гения.

Во время своего пребывания в Варшаве он влюбился в Надю, но необычайная застенчивость помешала ему приблизиться к ней. Он чувствовал, что эта полька, ум которой превосходит её красоту, и о происхождении которой он не имел ни малейших подозрений, не пожелает связать своей жизни с офицером чуждой расы, азиатской крови. Он уехал и забыл, или думал, что забыл ее.

И вот судьба снова свела их. Он был свободен, он был императором, он мог ей предложить все, о чем только может грезить самое пылкое воображение женщины. Он не мог не чувствовать, что душа её была потрясена во время их первого свидания, состоявшегося по её же собственному желанию, когда решалась её судьба и судьба её товарищей. Но у него осталось легкое сомнение в искренности Нади по отношению к нему. Он был уверен, что она не могла сообщаться с Мерандом и его друзьями. Но какой залог потребует он от неё, и покорится ли она, наконец, безусловно его воле? Темное предчувствие зарождалось в его душе, сопровождаемое неопределенной боязнью — как бы его безграничная гордыня не наткнулась на сопротивление, продолжительность и формы которого он не может даже предвидеть, и как бы он не увлекся желанием пленить эту женщину, столь странно появившуюся на его горизонте, — до такой степени, что станет способным на уступки.

Все эти тревожные мысли, равно как и ожидания той, чей образ наполнял его душу, отразились на его лице, и вошедшая молодая девушка, вся бледная в своей белой тунике, с золотистыми прядями волос, рассыпавшихся по плечам, сразу почувствовала все это, едва их взгляды встретились. Она затрепетала.

Она только что видела Тимура издали, как бы в апофеозе, приветствуемого кликами миллионов людей, кликами, которые теперь отдаются эхом во всей Центральной Азии, наводненной желтыми. И сейчас она видит его уже не повелителем и императором. Она с ним наедине, он — её властелин, она зависит от него вся.

Но это свидание не застало ее врасплох, она уже много передумала об этой роковой минуте. Со времени отъезда из лагеря у Карачара — она думала о ней целые дни и целые долгие, бессонные ночи.

Каждый день она боялась, что ей придется увидеть этого необыкновенного человека, которому она предалась больше, чем сама хотела, пораженная и открытием родства между ними, и его объяснением в любви.