за живой и мертвой водой.

— Не за что. Когда ждать?

— В воскресенье приду, днем, один. К этому дню что–нибудь придумаем. Так, Ваня?

— Так. Раз удача, надо еще раз поздравить Адольфа с именинами.

— Разве он именинник сегодня?

— Такие именины я ему хотел бы каждый день устраивать.

Хлопцы слезли с воза и, попрощавшись с Гнатышиным, скрылись среди деревьев. Василь хорошенько отер пучками сена мокрые бока лошадей и тронул шагом к дороге в село. Выехав из лесу, он увидел черный дым, поднимавшийся у далеких холмов. Выстрелов и взрывов уже не было слышно.

Кроясь в балочке, сотня поспешным маршем удалялась от железной дороги. Вояки тащили боевые трофеи, почти каждый нес на плече две винтовки, а под мышкой — сапоги или свернутый в узел мундир. Карманы были набиты всякой мелочью. Корень, тот и за пазуху насовал всякой всячины. Тарас тащил трофейный пулемет, он на ерунду не зарился, карманы убитых немцев не выворачивал. Единственной его поживой такого рода была плитка шоколада, да и ту он уже в дороге прямо–таки из руки вырвал у Корня. Хлопец жевал шоколад, выплевывая обсосанные кусочки фольги, и старался разобраться в том, что произошло на железной дороге. Картины ошеломляюще удачного боя вставали перед его глазами одна за другой.

Что ни говори, а Богдан родился–таки в рубашке…

Ночью в походе выяснилось, что Богдан ведет сотню не на Братын, как предполагал Тарас, а в другое место. Почему он передумал — так и осталось неясным. Может быть, старшина отсоветовал ему нападать на городок, где находился большой гарнизон немцев и полицаев, а может быть, он сам соблазнился легкой добычей, какой ему показался воинский эшелон.

К железной дороге намеревались выйти затемно, чтобы хорошенько подготовиться к встрече первого эшелона (немцы ночью задерживали поезда на станции и пускали их с рассветом), но проводники напутали, сделали крюк, и сотня вышла к холмам, когда уже рассвело. Богдан услышал шум первого паровоза и психанул: опоздали, до холма, нависавшего над железной дорогой, оставалось еще метров двести.

Но они не опоздали. Прошел поезд с балластом, контрольный. До того момента, как появился эшелон, старшина успел расположить вояк на гребне холма и проинструктировал их, какие цели нужно поражать в первую очередь. Все толково — прицел два, бить по пулеметчикам, сидящим на тендере паровоза и на крышах вагонов, а затем по вагонам.

Богдан сам взялся за пулемет. Тарас лежал рядом и едва сдерживал негодование. Разве так работают на железной дороге! Поручил бы Богдан ему это дельце, и он один с небольшой группой прикрытия пустил бы любой эшелон вверх колесами. А так легко и нарваться. Пригнали всю сотню, еще постреляют дураков. Когда появился эшелон и Тарас увидел танки на платформах, сердце его упало. Что делается! Ну, Богдану простительно, а этот чертов «военспец», неужели он не понимает, что сейчас произойдет? При первых же выстрелах танкисты откроют ответный огонь и от сотни останутся рожки да ножки. Старшина, кажется, понял, что с танками, даже когда они стоят на платформах, шутки плохи. Он подполз к Богдану, начал что–то ему доказывать, но Богдан оттолкнул «военспеца», скомандовал: «Огонь!» — и первый дал очередь из пулемета.

Все дальнейшее было невероятным и необъяснимым. Впрочем, в тот момент Тарас и не пытался найти какое–либо объяснение. Он вынужден был поверить тому, что происходило на его глазах, — взрыв, паровоз оторвался от эшелона, волоча за собой остатки разбитого вагона, из которого сыпались ящики; платформы, разрывая сцепки, громоздясь друг на друга, валятся под откос. Пассажирский вагон затрещал, как пустой спичечный коробок под каблуком, и начал рассыпаться на щепки.

Видимо, многие, в том числе и Богдан, поначалу опешили, растерялись от неожиданности, потому что выстрелы зазвучали реже, а пулеметы на правом фланге совсем умолкли, но тут Сидоренко вскочил на ноги и заорал: «Огонь! Чего испугались! Огонь! Огонь по паровозу! По вагонам!»

И началась пальба.

У Богдана что–то случилось с пулеметом. Сотенный чертыхался. Тарас немедленно бросился к нему. Так и есть — поставил новую ленту наперекос. Тарас откинул зажимы, выровнял ленту и едва увернулся — горячие, дымящиеся гильзы сыпанули ему в лицо.

В общем–то Тарас не мог пожаловаться на себя. В этом бою он ни разу не потерял голову и, пожалуй, спас жизнь многим, в том числе, может быть, и себе. Когда сотня, увлекаемая Богданом и Сидоренко, с криками «слава, гура, ура», скатилась вниз к опрокинутым, покореженным платформам и вагонам, Тарас побежал к остановившемуся паровозу, выбрасывавшему во все стороны молочные струи пара. Он поспел вовремя: с платформы, находящейся впереди паровоза, прыгнул на землю окровавленный солдат с пулеметом в руках. Солдат сразу же распластался на щебенке, развернул пулемет, но Тарас выстрелил первым.

Да, этот оживший пулеметчик мог бы наделать немало беды, и Тарас имел право гордиться своей сообразительностью, если бы вскоре не убедился, что кто–то догадался сделать куда более важное — черкнуть спичкой или зажигалкой у лужи горючего, вытекавшего из бака опрокинутого танка. Танки поджег «военспец». Стоило Тарасу взглянуть на старшину, как он понял это: лицо Сидоренко было замазано сажей, левый рукав, пола френча свисали обгоревшими лохмотьями. Не уберегся вгорячах, прихватило огнем. Могло быть и хуже, с бензином шутки плохи.

Богдан вовремя скомандовал отбой. Немцы могли нагрянуть с двух сторон, и он спешил увести сотню подальше от железной дороги. Измученные вояки едва не падали с ног от усталости, но шагавший в хвосте Довбня не давал никому останавливаться, подбадривал отстающих тумаками. Тараса обогнали сотенный и старшина. Хлопец немедленно прибавил шагу, стараясь не отстать от них. Ему хотелось услышать разговор командиров.

— Я тебе говорю, отчего взрыв, — сердился тяжело дышавший Богдан, — пуля попала в капсюль снаряда. А от одного снаряда взорвались остальные. Может так быть?

— Может, на войне все может… Только снизу вроде рвануло.

— Так ведь полвагона снесло, а в вагоне ящики со снарядами.

— Э! Чем бы ни болела, лишь бы умерла… Спорить не буду. Спасибо тебе, Богдан, отвел я сегодня душу. Одним грехом будет меньше…

Сотенный точно не услышал, что сказал Сидоренко, вырвался вперед.

— А много грехов, старшина? — сочувственно спросил Тарас, посчитавший удобным затеять разговор с «военспецем».

Сидоренко оглянулся, люто смерил глазами хлопца.

— Тебе какое дело до моих грехов? Ты кто? Щенок, гнида. Одним пальцем прибью!

Неудача. Вот как бывает человеку, когда притрагиваются к самому больному месту в его душе. Тарас даже не обиделся.

В перелеске сделали привал. Вояки повалились на землю, кто где стоял. Плечи у Тараса ныли от ремней. Он улегся на спину, прикрыл глаза. Итак, что же случилось с эшелоном? Теперь можно было поразмыслить над этим вопросом.