Гэри Паулсен - Побег в леса. История мальчика, который выжил [litres]

Было уже поздно, родители снова пили и опять орали друг на друга. Они уже еле стояли на ногах и даже не заметили его возвращения. Так что он даже не перешагнул порог этого мрачного дома – тюрьмы – и снова ушёл. Дом действительно напоминал тюрьму, которую Гэри видел в Маниле в сорок шестом, когда ему было семь, со следами от огнемётов на каменных стенах. Даже свет здесь был каким-то отвратительно-жёлтым. Всё здесь было отвратительным.

Прочь отсюда.

Он пока не чувствовал голода – вкус гамбургера и шоколадного коктейля ещё оставался во рту. Были ещё сумерки, но ночь уже надвигалась. Он должен держаться стен и теней и не попадаться на глаза. Так что он отправился переулками, скользя из тени в тень, в библиотеку, чтобы придумать, что делать дальше.

В безопасности.

Итак, ему тринадцать.

И он совершенно точно решился на побег.

На побег. Так быстро, так глубоко и так далеко, что они никогда его не найдут. Бежать и найти работу где-нибудь, где угодно. Найти еду. Спать где получится. Он помнил, как забрался в стопку шин у закрытого гаража как-то ночью во время одного из предыдущих побегов. Острые края врезались в тело, но он спал не на земле и достаточно крепко, чтобы видеть сны. Он всегда находил место для сна. Еду и место для сна.

Он спланировал это. Бежать и больше не позволить вернуть себя в этот дом. Прочь – прочь навсегда. Приближалось лето, и на фермах скоро понадобятся помощники, а может быть – он иногда об этом мечтал – даже не на фермах, а на ранчо, подальше на западе. Запад. Стать ковбоем и пасти скот верхом на лошади. Он видел это, видел себя ковбоем. В шляпе, в расшитых красной ниткой чёрных сапогах – там непременно будет вышит орёл. Он бы пас скот верхом на коне по имени… он не мог придумать имени своему коню. Во всех фильмах у Роя Роджерса был конь Триггер [42]. Джин Отри [43]ездил на Чемпионе. Что-то такое. Завести коня и назвать его… Как-то так. Он придумает хорошее имя коню, и станет ковбоем, и будет пасти скот и спасать… Он не знал, что именно, но в зернистых чёрно-белых фильмах ковбои обычно спасали ранчо, симпатичных девушек или небольшие города. Этим бы он и занялся. Сбежал бы на запад – Запад – стал бы ковбоем и ехал бы куда хотел, когда хотел.

Но сначала – побег. Первейшим делом. Надо сбежать.

Вот только.

Вот только он не стал.

Не мог.

Не мог бежать.

Сначала он не мог понять, почему. Условия для побега были идеальные. Учебный год кончился, приближалось лето – хотя школа его никогда особо не волновала. Другие в ней устроились. Он – нет. Учителя говорили вещи, которые он должен был слушать, и давали работу, которую он должен был делать. Но он не слышал и не делал, потому что ему надо было думать о другом. О том, что в классе он чужой. В неправильной одежде, с неправильной причёской, с прыщами на лбу. С неправильной семьёй. Без семьи. С семьёй, которая забросила его. Для сверстников он был уродом. Ему было место в цирке, где люди за четвертак заглядывали в маленький шатёр и видели там мальчика, который никуда не вписывается. Он был из плохой семьи. Когда он думал об этом, то вспоминал, что одноклассники либо не замечали его, либо, если всё-таки замечали, смеялись над ним. Каждый раз он вспоминал о школе как о самом настоящем кошмаре. Серо-зелёные мысли, похожие на чаячий помёт на выхлопной трубе трактора.

Итак, наступало лето, и с ним появлялось много работы на фермах Северной Дакоты и дальше на запад – на Запад, – где он мог бы попробовать стать ковбоем на ранчо.

Никто даже и не заметит, что он пропал. Родители так и будут сидеть в своём виски-винно-пивном тумане и даже не вспомнят о нём. Решат, что он рыбачит у реки или пошёл в лес. К чему им вообще думать о никчёмном ребёнке? Они его даже толком не знали. Он был им такой же чужой, как и одноклассникам в школе. Он мог без труда уйти и не оглянуться.

Прошла неделя, другая, и он вернулся к нормальной жизни, нормальному распорядку. Нет, не нормальному. Рутинному. Точно. Вернулся к рутине своей обычной жизни.

Когда родители отключались, он ложился спать на заднем сиденье шевроле, который они не водили, потому что за спиртным можно было дойти пешком. Он растягивался на сиденье машины, как на кровати, и дремал. Рискованно, если вдруг они выйдут наружу. Они редко это делали, но никогда не знаешь наперёд. Никогда не знаешь.

Или, если они были ещё в сознании, он спускался в тёмный подвал их старого дома. Там, за угольной печкой, он поставил старое кресло, которое нашёл тут же в углу. Рваное, с вылезающей набивкой, с торчащими пружинами. Но удобное, мягкое, на нём можно было хорошо устроиться и заснуть. Зимой тепло от горящей печи, летом прохладно от холодных и сырых стен.

Там, на старом деревянном ящике, у него стояли небольшая плитка и баллон с газом. Маленькая кастрюля и древний тостер, который жарил по одному куску хлеба за раз. Дверца на его боку падала вниз, пропуская хлеб, чтобы тот перевернулся, а потом закрывалась, чтобы вторую сторону тоста поджарили светящиеся раскалённые проволочки.

Иногда по вечерам он брал целую буханку белого хлеба и банку арахисового масла и ел тосты, сидя в кресле. Хрустящие, с кусочками орехов, но спасительные, если ему больше ничего не удавалось найти наверху, когда в квартире становилось тихо. Он радовался, когда удавалось достать что-то, кроме хрустящего арахисового масла. Иногда ему перепадало сливочное с солью. Он мешал его с арахисовым, намазывал толстым слоем на хлеб. А иногда удавалось добыть банку виноградного джема – его приходилось покупать, а он не любил покупать, это было дорого. Но воровать рискованно, потому что его могли поймать. Для этого требовалось прийти в магазин засветло – небезопасное место и небезопасное время. Он ел тосты с арахисовым маслом и джемом, пока не наедался и не чувствовал себя насытившимся клещом. Было бы идеально запить их молоком. Идеально.

Когда он был очень голоден – то есть, почти всё время, – он мог съесть целую буханку. Кроме нескольких кусков, которые он кидал крысам, чтобы те оставили его в покое.

Крысы его не волновали. Они были маленькие, в отличие от тех, которых он видел ребёнком на окраинах разбомблённой, выпотрошенной Манилы, вот те были огромными, точно собаки, и толстыми. Он не знал наверняка, но поговаривали, что эти крысы ели мёртвые тела. Однажды он заполз в маленькую пещеру и увидел там останки солдат в истлевшей одежде и с ржавыми винтовками. Он пожалел, что вообще сунулся в эту пещеру, потому что после этого не мог нормально спать целый месяц. Ему до сих пор было не по себе от этих воспоминаний. Так что он видел, какими большими бывают крысы.

Эти же крысы были маленькими и, поняв, что мальчик для них не опасен, приняли его. Даже научились вставать на задние лапы и клянчить, когда он ел тосты с арахисовым маслом. «Моя семья, – подумал он как-то раз, глядя на крыс, просивших еду. – Моя семья крыс-попрошаек. Почему бы и нет?» Лучше, чем та, которая у него была.