Гэри Паулсен - Побег в леса. История мальчика, который выжил [litres]

Сначала они держались внутри территории, где жил мальчик, огороженной высоким забором с колючей проволокой и башнями, почти как тюрьма. Она находилась на краю большой военной базы, которая раскинулась на многие мили. Тут же располагался и аэродром, где постоянно взлетали и садились самолёты – С-47, С-54 [35], Мустанги [36]и Тандерболты [37]– мальчику нравилось стоять в конце взлётно-посадочной полосы и слушать их грохот.

Но когда стало ясно, что родителям нет особого дела до мальчика, Ром начал возить его в город, в свою хибарку из деревянных ящиков для патронов и гофрированной кровельной жести. От неё было меньше квартала до красивого здания с дырой посреди стены.

Жену Рома убило взрывом, когда в городе шли бои. Он в одиночку заботился о своих детях и был самым добрым человеком из всех, кого знал мальчик, – после Эди и Сига, разумеется. В большом котле он готовил рис для беспризорных детей и добавлял туда объедки и овощи из армейских столовых, куда он наведывался раз в неделю, и сардины из консервных банок цвета хаки, которых у него были сотни. Когда мальчик спросил, откуда у него столько сардин, Ром пожал плечами, слегка улыбнулся и просто сказал, что «одолжил» их у друзей и соседей, которые работают на других американцев. Мальчику понравился липкий рис с сардинами, который он ел с куска картона или газеты. Это стало одним из его любимых блюд на всю жизнь.

Поначалу мальчик проводил большую часть времени в городе с Ромом, иногда помогая тому готовить рис. Но, пообвыкшись, он начал уходить гулять сам, исследовать руины, чувствовать шум, запахи, настоящую жизнь этого города.

Месяц шёл за месяцем, и Манила стала ему не столько игровой площадкой, а скорее домом. Со временем он привык носить шорты, старенькую, почти белую, футболку и теннисные тапки, сидеть рядом с разрушенным зданием и есть рис с сардинами руками.

Он чувствовал радость.

Вот только.

Вот только оказалось, что есть несколько Манил.

Днём была одна Манила. Там все улыбались, махали друг другу и пытались пощекотать мальчика, проходя мимо.

Ночью Манила была другая.

Где-то через месяц после приезда, ещё до того, как он начал выходить с Ромом в город, мальчик стал слышать по ночам грохот тяжёлых пулемётов. Сначала он не знал точно, что это был за звук – плотный, влажный, будто кто-то лупит большим молотком по плавающей доске. Звук доносился очередями: восемь, десять маленьких взрывов, пауза и снова очередь. Когда мальчик спросил Рома, тот пожал плечами – он так отвечал на многие вопросы – и сказал что-то о ночных людях, партизанах, которые жили в лесах и нападали на японских оккупантов во время войны. Отважные бойцы сопротивления теперь воевали с новыми оккупантами: американцами.

– Они хотят всё сделать по-другому, – сказал Ром.

– Что сделать по-другому? – спросил мальчик.

– Всё, – ответил Ром печально.

Ночные люди.

Одной ночью, одной долгой ночью, когда его родители спали, мальчика разбудил глубокий звук пулемётов. Он решил выйти наружу и посмотреть, что происходит. Их дом стоял на краю базы, и, выйдя на крыльцо, мальчик увидел, как прожекторы что-то ищут, а затем услышал стрельбу.

Ему нужно было подойти ближе.

И ближе.

На улицу, мимо построек и всего остального, дальше, дальше, и тогда…

И тогда стало видно.

Лучи прожекторов шарили по забору на границе базы, вылавливая перелезающих через забор людей, застывали на них, и тогда пулемёты срывали людей с забора и бросали на землю.

Рвали и бросали. Даже издалека мальчик видел красные следы трассирующих пуль, врывавшихся в тела. Потом ему рассказали, что трассирующей была только каждая пятая пуля, и в ночных пришельцев попадали не только эти, но и все остальные пули, оставляя за собой красный туман и превращая людей во что-то другое.

Не людей.

Ночных людей.

Он слышал стрельбу почти каждую ночь. Иногда дальше, на другом краю базы, которого ему не было видно.

Но он и не хотел смотреть.

Больше не хотел этого видеть. Никогда. Как акул в красной воде.

На следующее утро, когда Ром приехал покатать мальчика на японском велосипеде, они проезжали место, где прошлой ночью была стрельба. Тела всё ещё лежали там, а рядом с ними – десятки, дюжины пёстрых куриц. Мальчик дотронулся до спины Рома:

– Куры?

Ром, не оборачиваясь, кивнул.

– От бойцовых петухов. Чтобы выводить петухов, нужны курицы. Некоторые одичали, некоторые одичали ещё больше, так появились дикие курицы.

– Но почему здесь?

– Люди, которые лезут через забор, иногда носят в карманах рисовые шарики. Курицы ищут рисовые шарики.

– Они не боятся оружия?

– Они голодны и хотят рисовых шариков, – повторил Ром. – А иногда и другого…

Не спросить было невозможно.

– В смысле – другого?

Ром пожал плечами.

– В основном рисовые шарики.

– Серьёзно? – он старался не думать о курицах и о людях, что лежали здесь на земле. – Правда?

Ром опять пожал плечами.

– Это ночные люди, – сказал он, будто это всё объясняло. – Ты ещё маленький, тебе не надо о них думать…

Ночные люди.

О которых не надо думать.

Но он думал.

И маленьким он пробыл недолго.

Ночью в Маниле было темно, потому что японская армия уничтожила электростанции. Американцы отбуксировали к пирсу японскую подводную лодку и использовали её, как источник электричества. Но она не могла дать достаточно, и пока электростанции не удастся починить, в Маниле будет темно.

Свечи.

Фонари в некоторых местах.

Но темно.

В темноте двигаются тени и ночные люди.

После этого часть его, часть его души, загрубела, затвердела. Как кожа.

И он больше не был, не смог оставаться маленьким.

Никогда.

Потому, что там безопасно.

В библиотеке.

Только три безопасных места. Библиотека, переулки, если идти по ним ночью в темноте, и – самое лучшее – леса.

Но в городе, если приходилось оставаться в городе, это прежде всего библиотека. Там лучше всего. Переулки – только если идти и не останавливаться. Они были на втором месте. Но леса, когда они обступают вокруг, подступают сзади, накрывают, точно мягкое одеяло, – самое лучшее. Леса лучше всего.

Не с ними . Не дома. Никогда не дома. Это не дом даже: грязная квартира, о которой Гэри думал как о тёмном, сыром, мокром, уродливом гнезде… он не знал, чьём. Позднее, когда он вспоминал об этом против воли, когда уже не мог удержать их в тёмном уголке памяти, ему на ум приходило слово «гадюки». Тёмное, сырое гнездо склизких гадюк. Пьяных, злых. Пьяные гадюки. Даже когда родители напивались и теряли сознание, накричавшись и наругавшись, падали, как мёртвые, даже когда засыпали беспробудным сном, в квартире не было безопасно.