Лидия Обухова - Пограничные характеры

Наблюдая эту надоевшую картину день за днем, Кононов не выдержал.

— Может, прямо войдем в дом, да и конец?

— У них собаки, — сказал бывший пограничник Стасенко, никогда не грешивший безрассудством. — Обученная овчарка двух человек стоит.

— Женщины там и дети, — нахмурившись, проговорил Наудюнас, самый старший из четверых.

— Чьи дети? Дети предателя! — Глаза Жени горели бескомпромиссным неведением юности.

— Помолчи. — Наудюнас сказал не строго, а скорее с жалостью. — Вырастут, тогда с них будет спрос. А сейчас — дети.

Брандт выходил из дома ровно без четверти девять; по нему можно было проверять часы. Но в это же время по бульвару обыкновенно шла группа полицаев. Партизаны так и не выяснили: была ли это негласная охрана или случайное совпадение, смена постов?

Также не знали они, охраняют ли его при возвращении? Ведь им надо было укрыться до наступления комендантского часа. Говорят, что иногда он ночевал в редакции…

Рано утром, в четверг двадцать шестого ноября, при довольно тусклом свете, сочившемся в окна, Брандт уже успел побриться и теперь растирался мохнатым полотенцем, с некоторым беспокойством разминая ладонями складки на животе. Он был в отличном настроении; его воодушевляло предвкушение увидеть в сегодняшнем номере свою третью статью о поездке в Германию. Она называлась «Учитель снова побеждает» и начиналась с обращения к истории: еще, мол, Бисмарк, говорил, что войну выигрывает школьный учитель, то есть то, как воспитаны солдаты с малолетства… Он повторил без изменения слова, сказанные в новогоднюю ночь Косте Маслову, что именно всесторонняя подготовка молодого поколения немецкого народа, как интеллектуальная, так и физическая, решает эту войну. А средний-де уровень германского солдата выше, чем у советского.

Слегка кивнув жене, Александр Львович вышел из дому, аккуратно и бесшумно прикрыв за собою дверь.

Утро было бездыханное. За ночь землю покрыл рыхлый неглубокий снежок. Брандт шел в легком тумане, который глушил шаги и шорох голых кленовых ветвей. Ботинки у него были новые, на толстой подошве — единственное, что он привез из поездки в Пруссию. Какое-то странное чувство, которое он считал самоуважением, надменной гордостью, свойственной ему, не позволяло выражать изменившееся положение во внешнем шике. Он упорно донашивал старые довоенные костюмы — серый, повседневный, и синий, в котором сам себе казался изящнее и моложе. Он приучал себя к мысли, что презирает все показное у других, а следовательно, оно недопустимо в нем.

Стасенко и Наудюнас вышли ему навстречу одновременно. Стасенко напрямик, а Наудюнас по дальней, огибающей тропке.

Немигающими глазами следили они за каждым движением слегка ссутулившейся фигуры в драповом пальто довоенного покроя, в серой фетровой шляпе, надетой нарочито ровно, без всякой щегольской небрежности, за покачиванием желтого портфельчика… Владимир и Евгений стояли наготове, пригнувшись в кустах на краю Духовского оврага.

Бесконечно долгим было это движение по пустынному бульвару, осененному тусклым пасмурным рассветом и устланному свежим снегом, словно той самой соломой, на которую предстояло упасть.

Взгляд Стасенко не отрывался от надвигающейся на него фигуры. И нанизанный на этот пронзающе-прямой взгляд Брандт словно бы уже не шел сам по себе к нему навстречу, а сохранял целостное равновесие общей картины: неба, снега, голых кленов и нескольких человек, включенных в смертельно опасную связь — Кононова, собранно притаившегося за развалинами, Наудюнаса и Стасенко, лишь изредка обращавших друг к другу проверяющие взгляды, похожие на мгновенные сигнальные вспышки окон двух противоположных сторон улицы; беззаботно и легко шагавшего Брандта, полного приятной теплотой только что поглощенного завтрака и еще не включившегося полностью в заботы ожидаемого им делового дня; нескольких продрогших полицаев, которые не то чтобы несли постоянный пост у дома Степановых, однако все же были назначены посматривать в оба за этим местом и теперь, не видя ничего подозрительного в двух прохожих, неторопливо брели поодаль за расплывчатым контуром брандтового пальто и желтого портфельчика; Жени Филимонова, переполненного восторженной энергией своих семнадцати лет, бок о бок с Кононовым ощутимо переходящего в эти считанные мгновения грань между мальчиком и бойцом; и, наконец, совершенно неожиданной, почти комической фигуры вынырнувшего впереди их всех неведомого никому старика, который шаркал валенками, норовил перейти дорогу на манер черной кошки и гремел пустыми ведрами.

Эта картина еще какое-то время сохраняла устойчивость, пока Михаил Стасенко шел и шел навстречу Брандту, последние мгновения видя наплывающее на него удлиненное лицо с тем надменно-отчужденным выражением, которое было присуще бывшему школьному учителю, ныне преуспевающему дельцу под вороньим крылом рейха…

Брандт поднял тяжелые лепные веки, вперил в Стасенко бездумно-высокомерный взгляд и — прошел мимо.

Сделав не более двух шагов, Стасенко четко обернулся, рванул из-за пазухи пистолет и нацелил в сутулую спину. Сырой воздух пронизало желтой вспышкой.

Первоначальный звук был не очень силен, но рикошетом отраженный от каменных развалин он покатился, как шумовой мяч.

Полицаи, даже не успев осознать выстрел, но внезапно выведенные из своей утренней сонливости видом падающего вперед лицом Брандта, затоптались, ловя непослушными пальцами винтовки. Лишь у одного мускулы ног сами собой напряглись, как у овчарки, приученной к охоте за людьми, и он рванулся наперерез Стасенко, который по инерции бежал прямо на него.

И тут голоса мужества, мощные хоры красноармейских полков, в которых не довелось служить Жене Филимонову, духовая музыка праздничных первомайских оркестров и чеканные звуки «Интернационала», начинавшие и кончавшие каждый день Советской страны — вся эта светлая возвышенная симфония зазвучала в сердце вчерашнего школьника. Настал его час стать мужчиной. Он приподнялся, решительно сжимая гранату.

Но в это самое мгновение, словно даже и не очень торопясь, Наудюнас прицелился и пулей сбил с ног прыткого полицая. Тот упал, распластав руки, как подбитая на лету хищная птица.

Потом все четверо растворились в пространстве. Оставалось несколько секунд перед всеобщим переполохом, и они не потеряли их напрасно.

Дед-водонос, движимый неистребимым любопытством, засеменил было поближе к двум трупам, все еще не выпуская из рук пустых вёдер, прежде чем крестьянский инстинкт подсказал ему, что при подобных обстоятельствах надо бы держаться в стороне. Но было уже поздно. Воздух наполнился гулом, шарканьем сапог, командными возгласами. Видя перед собою лишь одну движущуюся цель — все того же злополучного деда, — полицаи кинулись к нему, дав отходящим мстителям еще несколько минут форы.