Лидия Обухова - Пограничные характеры

Материнский инстинкт вернул ей самообладание. Ей нужно было переступить сейчас через свое прошлое — через остатки любви, через пропасть потери. Прежняя жизнь оборвалась, как туго натянутая нить, и она держала в руках лишь ненужные обрывки.

Грудной ребенок заплакал. Она ушла в дальнюю комнату, подальше от трупа, села там, баюкая малыша. В комнате было жарко натоплено, дров они не жалели. А ведь она видела, как другие — заморенные подростки или согбенные старики — волокли, надрываясь, обгорелые балки для своих печурок. Не во всех семьях остались мужчины…

Ну что ж. Теперь и она не богаче других. Скорбное равенство принесло ей минутное успокоение. Но тотчас она подавила острый спазм плача, потому что вспомнила, кем был ее муж! А ведь он еще не был предан даже земле.

Она поднялась и надела пальто. У нее хватило дальновидности впервые за все тягостные годы замужества поступить так, как она должна была поступать всегда или давно: включиться в общую судьбу города. Она отправилась в комендатуру заступаться за заложников.

Ее резон был незамысловат и доходчив. Она знала, к кому обращалась, и не взывала напрасно к справедливости, но твердила, беспомощно моргая карими глазами, что виновные скрылись, это знают все, что у нее двое малюток, и она не хочет, страшится, ужасается, если кровь казненных невинно, по ошибке, в запальчивости и ради мести падет на их маленькие головки. Она боится взрыва ответного мщения.

— Кляйн кофп, — повторяла для убедительности ломано по-немецки, роняя слезы.

Она вышла из комендатуры несколько успокоенная обещанием немцев не казнить заложников, и теперь шла по улице измочаленная волнением, еле переставляя ослабевшие ноги, но впервые без стыда и без вечной заботы спрятать этот стыд…

Наша небольшая повесть окончена. Правда, можно было бы еще рассказать, как Трофим Андреевич Морудов с помощью Ганса Миллера под видом починки электропровода проник в подвалы гестапо, чтобы запомнить их расположение; как Костя Маслов тотчас после похорон Брандта на Семеновском кладбище отпечатал в типографии последнюю листовку и по приказу Михаила Федоровича Бирюлина, ставшего командиром партизанской бригады, вторично покинул город; как в те же месяцы в Витебске сражалась в подполье и мужественно погибла героиня белорусского народа Вера Хоружая — но это был бы совсем новый рассказ.

Владимир Фомич Кононов и Иван Петрович Наудюнас пережили все треволнения войны. Правда, Иван Петрович волочит искалеченную ногу и тяжело опирается на палку, которую называет своим «конем», но оба они здравствуют.

Михаил Георгиевич Стасенко и Евгений Филимонов погибли спустя полгода, девятнадцатого мая 1943 года, в стычке с карательным отрядом. По слухам, труп Стасенко был сильно изрублен, а Филимонов, возможно, отполз в кусты или был просто брошен карателями в беспамятстве, потому что еще трое суток мучился в Красном бору, стонал и звал мать.

Но даже в эти предсмертные трагические часы Женя был лишен злейших из мук — сомнения и неуверенности. Он умирал восемнадцатилетним, умирал, страдая от ран, но совесть его была чиста, а выбранный путь правилен — он умирал за Родину!

Один человек, пробыв недолго на заставе, вспоминал потом мечтательно: «Какая там тишина! Прямо монастырская, обо всем забываешь».

Простим ему: он попал на заставу солнечным безветренным днем, когда травы источали тепло, а деревья стояли ствол к стволу, будто крепостная стена. Вот и услышал одну тишину. Так же, как мы, очутившись впервые в заводском цеху, прежде всего услышали бы, наверное, шум. А ведь и шум и тишина одинаково многолики для опытного уха.

Граница тиха. Она может оставаться тихой днями и даже годами. Но эта тишина непрочна, потому что может взорваться в любое мгновение. В ней таится тревога, как под пеплом огонь. И в ожидании этого мгновения, — чтоб не пропустить его, чтоб угадать, — живут в постоянном напряжении и собранности рыцари в зеленых фуражках. Их быт в самом деле схож с существованием затворников, но никто не осмелится сказать, что они напрасно расточают свою жизнь! Самоотверженность как норма каждого дня — разве это кому-нибудь по плечу, кроме настоящих мужчин?

Кто-то сказал, что человек может считать себя счастливым, если дни его наполнены трудом и радостями. Труд пограничного командира нескончаем, нет такого времени суток, когда бы он мог считать себя свободным от службы. Но тем больше его радость: знать, что за бревенчатой стеной, в двух шагах от него, ровно и верно бьется сердце жены.

Сколько их, этих молодых женщин, подобно ласточкам, слепившим свое кочевое гнездо то в дремучей Беловежской пуще, то среди каменных глыб Крайнего Севера, то между песчаными барханами, то на высоких берегах Амура! (Ведь знаменитая «Катюша» — это и есть песня о невесте пограничника.)

Мужество пограничниц скромно и неприметно до того решительного часа, когда они становятся рядом с мужьями уже как бойцы. История пограничных войск хранит имена героинь. Однако проходят годы и как бы задвигают память вглубь. Перо летописца способно воскресить многое.

У большинства читающих и пишущих о границе само понятие граница воспринимается экзотически. Это почти верно. Граница — особый мир, и он часто не похож на то, чем живут многие люди.

Однако плохо, что эта экзотика в литературе сразу получила направление дурного штампа. Потому что со словами «пограничный рассказ» сразу возникает в мозгу некая туманная картина: ночь, не слышно шороха, неусыпный часовой, вдруг… — и т. д. Нарушитель задержан, а часовой несет дальше службу, охраняя границу. Самое интересное то, что эта схема абсолютно соответствует действительности, потому что в самом деле все происходит так: ночью на границе очень тихо, а пограничный дозор не спит. Беда лишь в том, что, если взять эту голую схему, она ничего никому не расскажет. Нужна подоплека факта, нужны подробности факта, нужна вся атмосфера, и только тогда этот факт на бумаге воскресает и становится тем, чем он был в действительности.

Кто-то остроумно сказал, что миг поимки шпиона краток, а пограничная жизнь длинна. Дни, недели, годы. Кроме того, помимо чисто военной стороны жизни пограничников имеются и другие стороны. Граница — это действительно особый стиль жизни, свой быт, свои привычки, свои традиции: и большие традиции — воинские, и малые — повседневные. Например, люди в зеленых фуражках, где бы они ни были, ощущают себя общей семьей. Это очень трогательное чувство; оно создавалось не по приказу, его даже никто не пропагандировал, оно естественно вытекает из самого смысла пограничной жизни. Я говорю об этом, потому что сама выросла на границе, и до сих пор у меня сохранилась уверенность, что, где бы я ни была, в любом случае человек в зеленой фуражке придет на помощь.