Лидия Обухова - Пограничные характеры

Итак, боевая жизнь заставы имени Кижеватова продолжается.

Пуща берет в плен сразу: вековые деревья, как солдаты, стоят стеной. Мне еще не приходилось видеть сосен и дубов такого обхвата, вернее необхвата. И лесная крепость не покинута, не брошена, как какой-нибудь средневековый замок: она вся в птичьих голосах, в цветении лиловых колокольчиков, в цоканье белок, которых здесь тьма! От полян пахнет земляникой, как от медного таза с вареньем. Все, кто ходил по ягоду, знают особый «эффект»: то нет ничего, то вдруг красно под ногами — ступить некуда. Чуть отвел глаза — ягоды исчезли. Вот ведь — без ног, без рук, а в прятки играют.

Едва мы отъехали от заставы, как старший лейтенант закричал: «Останови!»

Газик проскочил по инерции, потом попятился. На широкой солнечной полосе в глубине просеки пасся олень. Он был спокоен, как большой теленок, шкура отливала медью.

В пуще дороги хороши, как нигде: пограничники бдительно следят за их исправностью. Асфальтовая земля ползет между корневищами, мощными, как слоновьи ноги. Угрюмый папоротник выплескивается на обочину, подобно темной воде. Веет то грибной сыростью, то сухим куреньем смол. Иногда хвойные отступают, и тогда чернолесье смыкает над дорогой ветви, будто девушки соединяют руки в хороводе. Становится почти темно, пока небо вновь не разорвет заросли и от яркого света в глазах не запрыгают по траве голубые пятна.

Второго оленя — лань, мы встретили шагах в двадцати от дороги. Она стояла у изгороди и жевала листья. Мы вышли из машины; маленькая дочка старшего лейтенанта ступала, как и я, на цыпочках. Лань все медлила и лишь шагах в десяти показала нам свой бархатный задик.

Зубры появились тоже внезапно. Они расположились на лужайке возле прямых, как колонны, сосновых стволов. Это было целое семейство. Мать-зубриха, горбатая, пепельно-коричневая, почему-то все время бодала трех зубров-погодков: от первоклассника до, возможно, первокурсника. Они лежали в траве, сбившись в кучу, отмахивались хвостами от оводов и иногда зачем-то подходили к матери. А та их гнала.

Наконец мы рассмотрели: крошечный зубренок, наверное, новорожденный, не больше крупной собаки, лежал у ее ног. Внезапно у подножия второго дерева столбом встала пыль. Вы видели, как валяется лошадь? Точно так же резвился папа-зубр. Когда он встал на ноги, то его величина, мощный загривок и висячая бахрома по шее произвели на нас самое внушительное впечатление. Это был рослый и, возможно, свирепый зверь. Хотя сейчас он находился в кругу семьи и благодушествовал.

Пограничники с зубрами знакомы накоротке. Звери «нарушают» границу: польские зубры заходят к нам и тотчас направляются в вольеры к кормушкам. Закусывать им не мешают, но потом возвращают по принадлежности. Один зубр повадился даже на заставу, к коровьему стойлу. Замечено, что зубры спокойно относятся к автомашинам, но терпеть не могут мотоцикла. Треск вызывает в них ярость, и они кидаются преследовать отвратительную тарахтелку. А скорость зубры могут развить до пятидесяти километров в час, и бежать им не обязательно по асфальту… Но вот коров зубры опасаются. Все видели, как взрослый зубр, столкнувшись с заставской буренкой, позорно удирал, задрав хвост.

Пуща населена зубрами уже довольно плотно: на нашей стороне их голов восемьдесят, у поляков тоже около ста. Из Беловежья зверей расселяют по другим заповедникам. Теперь они обживают Кавказ.

Удивительно, как много могут сделать всего каких-нибудь двадцать лет «мирного сосуществования»! Ведь зубры трагически вымирали. К концу войны их оставалось всего несколько голов. А нужно было так немного: запретить охоту, заготовить сена и подкормить зимой. И вот зубриные добродушные стада бродят ныне по лесу, охотно живут в вольерах и возвращают людям радость созерцания чего-то мощного, первобытно прекрасного, когда и деревья росли выше, и земля была моложе.

От зубриного питомника мы возвращались дорогами, которые то ныряли в самую глухую чащобу, то выбегали на обочину типичного белорусского озера-болота, где чистая вода сменялась зеленой ряской и буйной зарослью осоки. Зеркало было безмятежно, озеро неглубоко; торчали островки, как шапки из зеленой овчины, и рогатые головы вывернутых с корнем пней.

Свернув, дорога пошла пообочь контрольной полосы. Вспахана она была мастерски: бороздка к бороздке, рубчик к рубчику.

— А если идти и заметать след? — спросила я. — Ну, скажем, палкой восстанавливать борозду?

Я дочь пограничника и знаю, что это весьма трудно. Спросила же на всякий случай. Моя собственная инспекторская проверка: как, мол, вы теперь охраняете границу? Так, как в мое время?

— Наметанный взгляд даже птичий след заметит, — ответил обиженно старший лейтенант, — а растяпа и зубриное копыто пропустит.

Когда мы ходили с его женой Тамарой по ягоды, она тоже все косилась на контрольную полосу: так, по привычке — вдруг что заметит?

Их пятилетнюю дочь я прозвала «самой западной Мариной», потому что ни одна советская девочка с таким именем западнее ее уже не живет. Так же, как в Кушке, есть своя самая южная Таня, а на норвежской границе, под городом Киркенесом, на самом северном клочке нашей земли благополучно здравствует самый северный Юра. Так вот эта «самая западная Маринка», выросшая на заставе, тоже неплохо разбирается в пограничных делах. Целый день она бегает в трусиках по лесу, комар ее не берет. Кожа у нее такая гладкая и смугло-золотая, словно она не девочка, а маленькая ланька.

— Ты не боишься заблудиться, попасть за границу?

— Как же я заблужусь? — с великолепным хладнокровием возразила Марина. — А контрольная полоса?

Маринка — не зубренок, она знает: на контрольную полосу ступить нельзя ни при каких обстоятельствах. Где начинается Польша, она определяет по-своему:

— У Польши дорога белая. Чтоб сразу было видно, где Россия, а где Польша.

Мы подошли к шлагбауму. И в самом деле — от последней нашей черты начиналась дорога другого цвета: это поляки еще не успели покрыть ее асфальтом и просто засыпали мелкой щебенкой.

— Приезжали в гости на заставу пионеры, — сказал старший лейтенант, — так взяли на память по заграничному камешку. А вы не хотите?

— Нет, — ответила я. — Я люблю свои камешки.

Мы ехали вдоль самой границы: березки были еще наши, а елки — уже их.

— Сейчас будет могила, — сказал старший лейтенант. — Смотрите налево. Голубая.

И действительно, я увидела деревянную голубую ограду и пирамиду, увенчанную звездой. В первые часы войны здесь сражался пулеметный расчет. Местные жители говорили, что против целой роты. Когда пограничники все полегли, немцы разрешили похоронить их на месте боя, даже поставить пулемет на могиле. Тогда еще они могли позволить себе такое великодушие; им казалось, что вся Россия лежит перед ними как на ладони. Но после Сталинграда, обозлившись, фашисты разорили могилу. И пулемет бы унесли, если бы его не спрятали раньше местные жители. Сейчас он стоит в приграничном селе Каменюки возле обелиска, тоже став памятником.