Лидия Обухова - Пограничные характеры

Недавно здешней заставе присвоено имя болгарского пограничника Асена Илиева. Тогда было большое торжество: собралось все селение, приехали представители из отряда и округа, болгарские пограничники. Был митинг, даже маленький парад, играла музыка. «Как на Красной площади!» — восхищенно вспоминают местные жители.

Асен Илиев был младшим сержантом и однажды, неся пограничную службу у горной реки близ высоты Сара Бурун, окликнул трех неизвестных. Они открыли огонь. Пуля попала в автомат Илиева; он отбивался гранатами. Так его и нашли, зажавшим в руке последнюю гранату. Посмертно ему присвоено звание младшего лейтенанта, он награжден орденом «За храбрость».

В Болгарии, в свою очередь, есть именная застава, где чтут память нашего пограничника, начальника заставы Алексея Лопатина. В первые дни войны его бойцы одиннадцать суток держали оборону.

Оборонять заставу, когда не только перед тобой, но и глубоко в тылу уже враги, — героизм отчаянный, беспримерный. Но сколько было тому примеров и сколько осталось безвестных, никем не знаемых, просто пропавших без всяких вестей пограничников сорок первого года, стоявших насмерть на своих рубежах!

Я была на западной границе в первые дни войны. Я знаю.

Иногда кажется странным, что все это еще так близко. Вот лейтенант Кравцов окончил училище вместе с сыном Лопатина. Живут люди, которые помнят героев, служили вместе, о чем-то спорили с ними в свое время. Далекая война явственна в памяти.

— Хорошие у вас ребята? — спросила я начальника заставы.

Он ответил, что конечно! Семеро награждены знаком «Отличный пограничник» и семеро болгарским знаком «Отлични граничар». У многих знак «Отличник Советской Армии».

А ведь это все боевые награды мирного времени.

— Народ у нас весь хороший, — продолжал начальник заставы, — иногда даже трудно кого-нибудь выделить. Вот ефрейтор Костецкий. Человек живой, энергичный, наблюдательный, с огоньком.

— Что значит «с огоньком?» Хорошо служит?

— Хорошо — мало. Отлично!

Мы шли вдоль горного ручья, гремящего подобно водопаду. Шаги наши тоже гремят по обкатанным камням; недавний восьмибалльный шторм занес их высоко — гораздо выше прибойной черты, под самые корни изогнутых старых шелковиц и волосатых пальм.

Мы идем пообочь следовой полосы, вдоль заграждения, по шатким деревянным мосткам. Сухая колючая ежевика создает еще один забор перед последними метрами советской земли. Уже минарет, который так волшебно белел под луной, предстает в солнечном свете обычной узкой башенкой с заостренным концом, по горловине перепоясанной турецким орнаментом; уже видно, как любопытством сверкают черные глаза аскера из-под железной каски, и латинскими буквами написано на щите возле полосатых красно-белых воротец: «ТУРКЕ», — все это на расстоянии нескольких шагов, но земля, на которой мы стоим, — наша! И мы идем спокойно, неторопливо.

По ту сторону Кибаша наступила пора смены караула. Аскеры-сменщики гуськом подошли к аскерам-часовым, раздался нестройный горловой крик, который, как это ни странно, означал обычную воинскую формулу, что-то вроде нашего «Пост сдал, пост принял».

Мне захотелось в странном для нашего уха вскрике разобрать хоть какие-то членораздельные звуки. Но уставной вопль повторился и, честное слово, он, по-моему, мог означать что угодно, только не строгую формулу: «Сдал, принял!» Слушая чужую речь, стоя на последнем метре нашей земли, я вдруг вспомнила любимые стихи детства:

Не правда ли, настоящие пограничные стихи? Я услышала их впервые, когда не умела еще читать. И вот помню с тех пор, хотя так и не могла отыскать ни в одной хрестоматии. Где они были напечатаны? Кто их автор? Не знаю.

Рассвет недалеко от Мурманска начался с того, что в вагонном окне большой ломоть ущербного месяца, цепляясь за низкие горы, опускался к горизонту.

Вокруг все было неправдоподобно и прекрасно. В бледнеющей темноте явственно проступали снега; голубой свет наполнял воздух. Потом стало белеть (снега оставались голубыми), но ни одного розового пятна так и не появилось. Разве только на слюдяном припае Кольского залива, узкого и длинного, как река, заиграл робкий сиреневый отсвет; в припае, «береговом зубе» по-местному, блестели лунки, как разбросанные зеркала по снегу.

Над Мурманском носился ветер, и каждую четверть часа менялась погода. То начинала крутить свирепая вьюга с мелкими сухими снежинками, то небо прояснялось и светило солнце, долгожданное здесь и поэтому, казалось, особенно ослепительное!

Местные жители охотно вспоминают, как кто в этом году увидел его впервые. («Мы шли, и вдруг дочка как закричит: «Папа, солнце!» — «А я еще раньше увидел, в Заполярном. Поехал на день в командировку, а оно там и вынырни!» — «Природа, — сказал не по летам рассудительно мой попутчик, комсомольский работник областного масштаба, — привлекает внимание тогда, когда срывает какое-нибудь мероприятие, например на стадионе. А летом мы и в двенадцать ночи футбол назначаем!»)

Мурманск — большой город, в нем больше четверти миллиона населения, но если смотреть сбоку, кажется, что он состоит всего из нескольких улиц, остальные расположены по террасам, за горами. До войны, как рассказывал местный старожил и летописец Евгений Александрович Двинин, город был сплошь деревянным. Сейчас он каменный, многоэтажный и — что очень любопытно и приятно для глаза — дома разноцветные. Часто бывает даже так: фасад первого этажа, скажем, шоколадного цвета, а начиная со второго — светлее, кофе с молоком. Или одна стена розовая, другая зеленая. Улицы в Мурманске прямые, по-современному широкие. В порту на рейде множество кораблей, наших и иностранных. Трудовой дым топок висит над Кольским заливом. Особенно хорош город на закате. Цепляясь за снеговые сопки, плывут красные облака, а сам город погружен уже в легкие северные сумерки. Они не такие, как в средней полосе. Я еще не совсем улавливаю, в чем различие, но ощущаю его. Здесь сумерки, пожалуй, прозрачнее, невесомей, словно сквозь них проглядывает уже, как сквозь туманное стекло, светлая незакатная ночь полярного лета.

Но Мурманск — это только начало путешествия. В тот же вечер дорога увела меня в Никель — город полярных рудокопов. И глубокой ночью транзитом — на самую норвежскую границу.