Лидия Обухова - Пограничные характеры

Что ему на это возразишь?!

Старший инженер, тот самый, что учился на Спартаковской улице, пошел мне показывать стройку вторично, уже не с точки зрения Нибелунгов, а применительно к киловатт-часам.

Норвежцы с любопытством смотрели на незнакомую. Вообще-то все здесь примелькались друг другу и с нашей и с их стороны, так что люди рады любому развлечению.

Мне норвежцы вначале показались все на одну колодку: долговязые блондины с удлиненными лицами и светлыми бровями. Многие в рабочих комбинезонах, вроде наших лыжных костюмов, и в вязаных шапочках. Я люблю северный тип лиц и с удовольствием смотрела на сородичей Генриха Ибсена и Кнута Гамсуна. С детства во мне живет обаяние этих чужих звучных имен: Олаф, Ивар, Сигрид, Ингеборг…

Но местные жители смотрят на все проще.

— А помните, — сказала жена начальника строительства, — был у них парень «Доброе утро». Мы его так прозвали, потому что он больше ничего не умел сказать по-русски. Он, между прочим, зять здешнего подрядчика и терпеть не может своего тестя: как же, тот записал в завещании все акции дочери, а ему, зятю, ничего. Впрочем, подрядчик не собирается умирать. Вот, кстати, тип норвежского Плюшкина! Посмотришь на него: чуть не оборванец. Пришел он поздравить на Новый год, так я думала, это какой-то сторож-пропойца. А он оказался персона. Хорошо еще, говорю мужу, что я ему рюмку водки не вынесла! И все копит, копит. Рабочих обдувает, как может. У тех, кто из Киркенеса, вычел из жалованья стоимость субботнего проезда туда и обратно, хотя возит, в сущности, фирма, транспорт ее. Только зять посажен за шофера.

У капитана Александра Никитича Миронычева свой взгляд на соседей.

— Вот мы говорим, что молодежь разболталась, мало ценит то, что ей дается. Но иногда и сами забываем, что надо каждый день бороться с буржуазной идеологией, особенно когда она так близко, наглядно, так сказать. Согласен: на первый взгляд у них многое привлекательно. Фирма денег не жалеет: ведь это вроде вывески западного образа жизни! Парни у меня, конечно, умные, но вначале, когда только приехали, нет-нет да и скажет кто: «а у нас такого нет». В корень вещей они еще не вникали, а только видят: одеты норвежцы чистенько, простой рабочий несет инструмент в кожаном желтом портфельчике. А он сам дома, бывало, то в авоську сунет, то в заплечном мешке тащит. Опять же машин полно легковых.

«А посмотрите-ка, — говорю, — на эти портфели. Они же все одинаковые, их фирма оптом закупила на время стройки. Да и инструмент с иголочки. Норвежцы-то его, поди, сами еще толком не рассмотрели».

И действительно, разговорились с двумя-тремя норвежцами, открыли они портфельчики. Ребята мои видят: молоточки ни разу не ударенные. «Ах, хороши молоточки, — показывают норвежцам знаками. — Уж как ими удобно гвозди-то забивать!» Норвежцы кивают головами, улыбаются, а потом берут эти молотки и тоже с интересом начинают их оглядывать. А один увидел наш, не помню уж что, бурав или отвертку — ну вид не такой казистый, а сталь — дай боже! Вот тут-то они защелкали языками! Рабочий человек везде одинаков: не вид, а суть вещи ценит.

А машины что же, говорю, и машины не так завидны. Во-первых, это не норвежские машины, у них своей автомобильной промышленности нет. Французские, американские, немецкие — сборная солянка. Ну, а чем они лучше наших-то? Чем эта распластанная камбала красивее «Волги»? Или эта горбатая блоха? Да «Запорожец» и то ее сильней!

— Знаете, — доверительно продолжал капитан, — ко мне ведь тут часто приезжает начальство. Мне неудобно им делать замечания, но просто неприятно бывает смотреть, как некоторые и занавесочки-то, и экраны эти чуть не руками ощупывают. Обидно: мало в них советской гордости!

(Я вспомнила, как в первый день с нами ездил дородный импозантный мужчина. Смотрели мы строящиеся дома для наших специалистов. Наткнулся он на банку белил с норвежской этикеткой и запричитал: «Вот это белила! Белила так белила! Мне бы их». А зачем они ему? Крупноблочный дом красить, что ли?)

Нет, не умеем мы вести пропаганду! Ленивы стали или слишком самонадеянны? Строится она у нас на общих фразах, а ведь жизнь-то состоит из частностей, из отдельных примеров, из деталей.

Ужинали мы как-то втроем — капитан Александр Никитич, лейтенант Витя и я, ели, как водится, форель и кумжу, рассуждали об их ловле, а потом уже и о том, как быстро скудеют моря и реки. Здесь-то пока воды пограничные, заповедные. Весной, когда семга идет метать икру, Патсо-Йоки буквально кипит ею.

— Ну, прямо, как дельфины прыгают! Подскочит семужка на метр и опять уйдет под воду. И снова вынырнет. А если выйдешь со спиннингом, норвежец уже ни один не пройдет мимо. Даже машины останавливают. Заядлые они рыболовы, только им ловить здесь запрещено.

Я удивилась:

— Почему же? Жалко, что ли?

Александр Никитич усмехнулся. Его синие глаза залукавились.

— Так это нам не жалко. А у них, чтоб час с удочкой на берегу посидеть, надо, сначала талончик купить. Такое правило.

— У кого купить?

— У владельца участка реки. Если его земля прилегает к ней, то и вода считается собственностью.

Я в безмерном удивлении перевела дух: ну и ну! Этак они в самом деле скоро небо начнут продавать по гектарам.

— А еще бывает так, — продолжал Александр Никитич. — Какой-нибудь деляга откупит на все лето берег, а потом уже его эксплуатирует от себя: тоже талончиками торгует. Так что, видите, если бы мы им разрешили ловить невозбранно, они бы, во-первых, нас дураками круглыми досчитали, а потом в двадцать рядов сети поставили или специально изобрели бы на такой случай какие-нибудь многостаночные удочки. Частная инициатива!

Тут уж и лейтенант Витя не выдержал:

— Нет, не умеем мы вести пропаганду! Да ведь один такой факт стоит трех запланированных лекций!

Витя — комсомольский секретарь, ему можно верить.

А я, к слову, припомнила, что недавно переболела вирусным гриппом, и, хотя его эпидемия свирепствовала по всей Москве, ни одного смертного случая не было. А в Лондоне в это же время умирало, согласно их статистике, до семидесяти человек в день. Дело в том, что мы хоть и ругаем своих врачей — перегрузка у них, спешат, невнимательны, — но, если человек заболеет, в тот же день доктор к нему обязательно придет. И никакого опасного оборота болезни не допустит. Не хватает у нас больниц, некомфортабельны — все так. А все-таки назначенные лекарства и уколы больной получит вовремя и койку ему отведут в случае надобности. Суть не только в том, что все это бесплатно. В Англии, говорят, тоже есть известный процент бесплатного медицинского обслуживания, даже более высокий, чем в других европейских странах. Дело в самой психологии. Для нас бесплатная медицина — норма жизни. Мы бранимся, что это еще не на «должной высоте», как говорится высоким канцелярским слогом. А для англичанина не заплатить врачу — значит признать себя бедняком, неимущим, отребьем общества. А так как платить многим все-таки не по карману, то вот они и болеют, замуровавшись от чужих глаз в своем доме, своей крепости. Даже умирают в результате собственного тщеславия и ложного представления о чести.