Лидия Обухова - Пограничные характеры

— Воспитанного в них капиталистическим обществом, — неукоснительно добавил Витя.

Я с ним согласилась, и на этот раз вполне охотно.

А теперь я расскажу историю борисоглебской земли, как мне удалось ее разузнать.

В XVI веке появился в Заполярье свой Ермак Тимофеевич — новгородский монах Трифон. Монахов иногда представляют себе, как на полотнах у Нестерова: ангельски сложенные ручки и испитой лик. Но, думаю, что Трифон был крепким человеком, настоящим землепроходцем, с пытливым и отважным умом. Иначе ему было бы просто не выдюжить всего того, что он сделал на своем веку для Родины, на радость и богатство далеким потомкам.

Если и сейчас этот край кажется безлюдным, то трудно даже представить, как безмолвна и дика была тогда Лапландия! В общем, как в библии: «Земля же была пуста и безвидна, и дух божий носился над водой».

Трифон один, а возможно, и сотоварищи, прошел никем не обжитые горы и болота, по поваленным стволам перебирался через безымянные речки, кипмя-кипевшие, на удивление, рыбой. Край был нетревоженный. Медведи и лоси пили на его глазах из озер. Глухари летали по редколесью.

Он добрался до Паз-реки и здесь в узкой долинке вблизи ревучего падуна поставил первый сруб — часовенку в память святых Бориса и Глеба, малолетних княжичей, в конце IX века убитых вероломным их братом Святополком окаянным.

Было тогда Трифону от роду сорок семь лет. Трогательная память о двух безвинно убиенных подростках, может быть, говорила о том, что в суровой душе монаха жила тоска и тяга к простым радостям, которых он был лишен?

Освоив Паз-реку, Трифон двинулся по ее руслу вверх и добрался до Печенги, где основал второй форпост России — Печенгский монастырь. Такая же вольнолюбивая бродячая братия, как и он сам, собралась вокруг него. Неизвестно, откуда они сошлись. На Руси, в далекой Москве, в то время лютовали опричники. Царь Иван Васильевич завоевал Казань. Трифон же учил лопарей всему, что знал, да и сам у них учился бить зверя, промышлять рыбу, терпеливо обживать трудную землю.

Весть о заселении Севера дошла до Москвы, и Иван Грозный, весьма интересовавшийся освоением далеких окраин, в 1556 году пожаловал монастырю грамоту.

Сам Трифон был еще жив: он прожил без двух годов столетие и умер в 1583 году. А родился, по преданию, близ города Торжка в 1485 году. Это была мощная и прекрасная фигура, о которой и сейчас не худо бы напомнить молодежи, живущей в тех местах. Тогда для них безликие названия «Трифонов ручей» и «Трифонон-вара» наполняются содержанием.

История никогда не бывает мертвой. Взгляд назад так же необходим человеку, как и мечта о будущем. Нужно осознать собственное место в цепи времен и свой долг перед теми, кто ушел, и теми, кто придет после. Это, собственно, и есть история народа.

…В Заполярье есть что-то первозданное: это край воды, камня и тишины. Уши, притерпевшиеся ко множеству шумов, чутко отзываются на молчание.

Можно сказать, что слух прямо-таки поражен им.

Тишина здесь стоит полная, ненарушимая. Ночью просыпаешься — тихо. Собаки не лают, дети не кричат. Для утомленного человека это просто какой-то душевный санаторий. Монастырский покой над снегами. Сколько я здесь ни была, тишина мне никак не приедалась!

Но местные жители от нее томятся. У них мало развлечений. По вечерам инженеры мирно играют в преферанс. Раз в неделю на КПП крутят фильм. Кино здесь — передвижка. Между частями долгий перерыв.

— Только начнешь смеяться, — жалуется жена капитана, — и опять надо ждать. Правда, был у нас солдат по фамилии Гвоздик, такой смешливый, что он все промежутки хохотал. И мы, на него глядя, тоже.

…И еще: тут совершенно нет пыли. Живешь, живешь — проведешь по подоконнику, по спинке кровати — чисто!

Я выглянула на минуту за дверь и услышала, как в криволесье пробует свой голосок пуночка, весенняя птичка. День был мягкий, пасмурный. Порхал легкий снежок. За домом шумела незамерзающая Патсо-Йоки: на горе, как вбитый гвоздь, торчал норвежский пограничный столб. Одно и то же северное небо прикрывало снежным одеялом и их и нашу сторону…

Моей писательской фантазии никак не удается разгуляться. Вот, думаю, поеду куда-нибудь и насочиняю чего не было! А на самом деле еле успеваю записать то, что есть. Даже наружность людей жалко переделывать, имен не хочется переиначивать — уж больно хороши стоят в памяти эти люди, и случаются с ними такие интересные вещи, что жаль было бы припутывать сюда вымысел.

Уезжая, я вдруг вспомнила: «А ведь северного сияния я так и не видела!»

С первого дня приставала ко всем: какое оно? Будет ли еще?

— Будет, будет, — любезно обнадеживали полярники. — Да вот позавчера было. Вышел на улицу, смотрю, полыхает! Так, вроде розового пожара.

Но представить себе воочию это не могла. Одни говорили, что свет идет волнами, другие — что напоминает радугу, а третьи склонялись к сходству с прожекторами, когда луч их далек и не очень ярок.

В последнюю ночь на КПП я уже стала было задремывать, как вбежал лейтенант Витя.

— Вставайте, Лидия Алексеевна! Сияние!

Плохо видя со сна, я натянула на себя что попало, сунула ноги в валенки, и вот мы уже стоим посреди двора, рядом с часовым в тулупе.

Ночь была не совсем ясная. Звезды светили, как сквозь наледь. Над горизонтом, со стороны Норвегии, клубился ком какого-то бледного, но весьма определенного по границе света.

— Разгорится, — пообещал часовой.

Несколько белых полос, как бы повторяющих изгиб небесной сферы, осеняли северную часть неба. Я только собиралась что-то заметить относительно их формы и цвета, как вдруг они неуловимо изменились. На небосклоне лежала уже гигантская улитка с закрученной на конце раковиной.

Мгновение — белая лента побледнела и растаяла, раковина превратилась в светящееся облачко, чуть зеленоватое, похожее на свет газовых фонарей, которые употреблялись до электричества.

Но и облачко оказалось недолговечным. Небо пульсировало; световые волны перекатывались, как мускулы под кожей, и то здесь, то там прорывались пятном, полосой, зигзагом. Сияние явно угасало.

Я пошла спать.

Примерно через час часовой забарабанил в окно.

Мороз усилился, звезды заблестели ярче. В той же северной части неба от края до края лежали правильные белые порожки. Это было похоже на след гигантских шин. Они светились все тем же загадочным зеленоватым сиянием.

— А вот и розовое! — сказал часовой.

Но цвет был настолько размыт, что, может быть, просто почудился. Порожки растаяли, и две ровные параллельные полосы легли вдоль горизонта, словно нащупывающие что-то прожектора; небесные пограничники не дремали.