Лукьян Горлецкий - Граница

— Смогу. Я же не политическое училище кончал, а кавалерийское.

— Ну-у-у? Кавалерийское? — удивился Фаязов. — Так это хорошо! То-то я вижу, вы крепко держитесь на лошади.

— Как же. Командир кавалерии.

— Слушай, командир кавалерии, а почему ты пошел на политработу?

— Почему? Так начальство решило.

— А ты как решил?

— И я решил, что политработа важный и интересный участок.

— А может, ты на строевую перейдешь? А? Давай! Я буду ходатайствовать.

— Зачем? Я считаю, что на политической работе больше принесу пользы.

Фаязов нахмурился и резко сказал:

— Вот как? Так считаете? Ну и считайте!

Снова кони несли нас рысью. Я так устал, что еле сидел на лошади.

Мы все время ехали по-над рекою — границей. То поднимались высоко над ней, и она казалась нам узкой лентой, поблескивающей на солнце, то спускались к самому берегу ее, и вода уже была не синяя, а мутно-серая, как разбавленный кофе. Местами вода с яростью бросалась на вздыбленные камни, торчащие из воды будто гигантские надолбы, и бесновалась, ревела, гневно билась о камни, зло хлестала во все стороны фонтанами брызг.

Но вот река попадала в западню. Гранитные скалы, как гигантские тиски, с обеих сторон сжимали ее, и она, могучая, непримиримая, вдруг становилась податливой и послушной. Она тихо, точно боком ползла, протискиваясь через темный гранитный коридор, беззлобно гудела глухим подземным гулом, перекатывая по звонкому дну камни.

Вот уже третий день мы едем, и я посматриваю на сопредельную сторону. Там, за рекой, такие же высокие горы, кишлаки, зеленые оазисы в ущельях и крутые обрывы. Вот показалась на той стороне необыкновенная скала. Она как будто была расплавлена, и вся ее масса, красновато-бурая, словно обожженная, начала стекать, книзу раздулась до огромных размеров и свисала над рекой тяжелой лавой. По этой гладкой округлой поверхности высоко над водой пролегала тропа — овринг, — похожая на шов, застеганный небрежно, зигзагами, толстой ниткой. Этой ниткой являлась жердь, которой была выложена тропа. На нашей стороне тоже были овринги. Но у нас жерди накладывались прочнее, по три-четыре в ряд, образуя хоть какое-то подобие тропы. А там единственная жердь держалась каким-то чудом, прикрепленная к граниту. Суставчатая, тонкая, она поднималась из ущелья, опоясывая скалу и спускаясь на берег.

Такие тропы-овринги на сопредельной стороне я видел вчера и позавчера, но на эту я так пристально смотрел потому, что по ней шли три дехканина. Два — с мешками за спиной, а третий на шее нес живую черную овцу. Он ее вел до тропы, потом взвалил на себя. Дехкане, как муравьи, ползли, держась за скалу руками, осторожно передвигая ноги. Они шли на большом расстоянии друг от друга. Двигаться им было тяжело и опасно: они припадали к граниту и подолгу так, прислонясь, отдыхали. Потом снова ползли. Мысленно я назвал эту тропу «тропою мужества» и подумал: «Вон она какая, жизнь! В одном месте мужество нужно для борьбы с врагом, а в другом надо подвиг совершить только лишь для того, чтобы перейти из кишлака в кишлак».

Мы выехали из-за поворота. На пригорке показалось три глиняных плоскокрыших домика, обнесенных высоким каменным забором.

— Вот, комиссар, наша застава! — сказал Фаязов. Он заметно подобрел и, кажется, улыбнулся.

Около ворот росло два веселых пирамидальных тополя, радовавших глаз каждого, кто подходил к заставе. Но, видимо, самым любимым местом отдыха бойцов и самым надежным укрытием от палящих лучей солнца была старая чинара с толстым облезлым стволом и круглым, как бойница, дуплом. Ствол этот повыше расчленялся еще на четыре ствола, которые держали над собой, будто растопыренные пальцы, огромную зеленую шапку. Вокруг ствола чинары была кольцом обвита самодельная скамейка, плетенная из хвороста.

Во дворе поджидал нас дежурный по заставе командир отделения Кравцов, приземистый крепыш, подтянутый, ладный. Хотя гимнастерка и брюки на нем выцвели добела, но они были такие чистые и так аккуратно облегали его стройную фигуру, что казались еще лучшими, чем новые. Он доложил Фаязову о том, что на заставе все спокойно.

Начальник заставы нагнулся, вытирая тряпкой запыленные сапоги, и спросил, не поднимая головы:

— Что делает Прищепа?

— Выехал в кишлак Вахан. Там происшествие.

Фаязов резко поднялся, держа в руке тряпку.

— Что? Происшествие? И вы молчите? — суровея, сказал Фаязов и подошел к дежурному. — Что случилось?

Кравцов не смутился. Он говорил не торопясь, с расстановкой, подчеркивая каждое слово:

— Обыкновенная история. Баи и ишаны учинили расправу над комсомольцем. Он что-то написал про них. Ну его и привязали к дереву, как к позорному столбу, созвали весь кишлак и учинили суд. Старшина поехал принимать меры.

Красивое лицо Фаязова потемнело, черные глаза остро сверкнули.

— Вот шакалы! Смотри ты! Открыто лезут. Днем! Точно советской власти нет. Этих баев и мулл расстреливать надо… А с ними нянчатся… Давно это было?

Кравцов невозмутимо взглянул на начальника:

— Точно — не знаю. Утром или днем. А старшина выехал час тому назад с Фартуховым и Мир-Мухамедовым. К утру вернутся.

К Кравцову подскочил красноармеец Шуляк, белокурый, живой и, очевидно, очень ловкий. Он отобрал у дежурного лошадь и застыл, слушая Фаязова, потом подбежал ко мне:

— Дозвольте? — Принимая поводья из моих рук, он доверительно сказал: — Это моя лошадь, — и улыбнулся курносым веселым лицом.

Лошадь тянулась к нему мордой, хватала губами его руку, пока Шуляк не достал из кармана припрятанный кусочек сахара и не сунул ей в рот.

Наше появление на заставе никого так не смутило и не встревожило, как повара. Когда мы вошли в столовую, узкую, как коридор, он вытирал стол. Взглянув на нас, повар метнулся к двери, но остановился, вытянув свое тонкое как жердь и немного сутулое тело по стойке «смирно», поздоровался, побежал на кухню и тут же появился с тарелкой хлеба.

— Как же теперь? У меня… только первое… второго не осталось. Нешто мы вас ждали? — смущаясь и краснея, сказал Дворянов.

Суровое лицо Фаязова осветилось улыбкой.

— Отлично — два первых дадите! — весело крикнул он, потирая свои волосатые руки, и в глазах его вспыхнула озорная радость. — А ему — три! — засмеялся он, глядя на меня. — Нашего нового заместителя начальника по политчасти надо накормить получше. Видите, как он устал. Четыреста километров отмахали на конях.

Дружеский тон начальника как рукой снял с повара смущение.

— Хоть четыре — борща хватит, — просиял повар.

После обеда все тот же расторопный Шуляк привел меня в небольшую комнату. Она находилась в казарме и раньше служила, видимо, кухней. Об этом не трудно было догадаться. Осталось незаделанным окно, через которое подавалась пища. Окно выходило в ту часть казармы, где жили красноармейцы, и я всегда слышал и видел, что там происходило.