Сергей Коняшин - Агата

Чем внимательнее я слушал Мишины разъяснения, тем сильнее запутывался. Рынок казался неимоверно огромным и однообразным одновременно. Каждый новый ряд напоминал десятки предыдущих. Несмотря на пестрое обилие экзотических деталей, мой глаз не мог зацепиться ни за одну из них. Все ориентиры сливались воедино и цветастыми калейдоскопами плясали вокруг. Поняв, что я заблужусь сразу же, как только он оставит меня одного, Лягин терпеливо бродил вместе со мной.

– Сколько? – спросил я у продавца овощей, набрав у него несколько увесистых пакетов.

– Две тысячи риялов, – ни на секунду не задумавшись, не посчитав ни на калькуляторе, ни на листочке, ответил он.

– Это дорого, – сказал Миша – не мне, а ему по-арабски – и тут же начал отчаянно торговаться.

– Четыреста семьдесят, – наконец, озвучил продавец конечную цену после нескольких минут выразительных пререканий с Лягиным.

Больше чем в четыре раза! Я не мог поверить своим ушам. Да уж, Ближний Восток – действительно дело очень тонкое.

Основательно закупившись продуктами и решив передохнуть перед возвращением к машине, мы уселись выпить знаменитого местного кофе под небольшим шатром между торговых рядов. Более вкусного напитка мне в жизни пробовать не приходилось. Кофе был приготовлен изумительно: чистейший пряный вкус гармонично дополняли, ни в чем не перебивая его, тонкие ароматы специй и трав.

Поставив опустошенный до дна стакан на низкий деревянный столик, я поднялся с подушек и встретился взглядом с девяти- или десятилетней девчонкой в ужасно грязной рваной абайе. Похоже, все время, пока мы тут сидели, она неотрывно наблюдала за нами из-за массивного колеса деревянной телеги, до верху груженной длинными салатовым арбузами. Она не просила милостыню, ничего не говорила, а просто молча и пристально смотрела на нас. Сжалившись, я вынул из пакета с покупками стопку хлебных лепешек и протянул ей. Она не шелохнулась.

– Возьми. Не бойся, – ласково сказал я. – Мы друзья.

– Нет, – твердо ответила девочка, – не друзья.

Она выставила вперед сложенный в виде пистолета грязный кулачок с двумя оттопыренными вперед наподобие ствола пальчиками и, прицелившись ими в меня, сказала: «Ты-дыщ!», – после чего живописно изобразила обеими ладошками, как, должно быть, разлетаются в стороны из простреленной головы мои мозги. Громко рассмеявшись, она нырнула под телегу и исчезла в неизвестном направлении.

– А я смотрю, нас здесь очень любят, – озадаченно проговорил я, бросая лепешки обратно в пакет.

– Азия-с, дикари-с, – лениво процедил Миша, сливая себе в чашку последний кофе из медной узорчатой турки.

✵ ✵ ✵

В национальном йеменском ресторане «аль-Фа́хер» на окраине Саны было немноголюдно. Столов и стульев здесь не было. Мы с Мишей полусидели-полулежали на покрытом пестрым ковром полу, облокотившись на невысокие мягкие полуподушки-полутумбы. Залу мягко заливал свет десятка узорных светильников, покрытых разноцветными стеклянными абажурами. Из-за свисающих с потолка полос грубой ткани приглушенно лилась мелодичная южноаравийская музыкальная композиция. Немолодой, судя по глубокому хриплому голосу, мужчина пел, что между ним и между нею нет ничего кроме огромной, как седьмое небо, любви – и по этой причине он чувственно умолял воображаемую собеседницу стать его четвертой женой.

– Боюсь, без твоей помощи не обойдусь, – сказал я Мише, перечитав меню в пятый раз. – Ничего не понимаю.

– Ну, возьми фа́хсу , например, – посоветовал он, небрежно распуская вокруг себя густое облако кальянного дыма.

– А что это?

– О, это вообще ещь! Они очень мелко нарезают свежее мясо и складывают его в миску из сырой глины. Без воды, без специй – без ничего. Просто мясо. И ставят в печь. Видел там, на входе у них, такая большая круглая, наполовину в земле. При этом индикатором готовности блюда служит не само мясо, а глиняная миска. Когда она обжигается до определенной степени, ее вынимают и прямо из печи, горячую, приносят тебе на дощечке с огромной хлебной лепешкой. Мясо к тому времени разваривается в собственном соку и превращается почти в кашу. Ты зачерпываешь кусочком лепешки эту массу и ешь. Просто тает во рту.

Сам Лягин заказал другое национальное йеменское блюдо – бурму́ – густой бараний бульон. К нему отдельно подали мясо, на котором он варился, и огромную миску риса.

Еду принесли на больших круглых подносах и поставили на пол перед нами. Есть пришлось прямо с них руками. На мою просьбу принести ложку или вилку официант лишь извиняюще развел руками.

– Ну, ладно, Андрей, – сказал Миша, поднимая украшенный камнями медный стакан с разбавленным лимонным соком. – Давай выпьем за твой первый месяц на йеменской земле! Маленький, но важный, юбилей! Пусть оставшаяся командировка пройдет для тебя так же легко и с пользой, как, надеюсь, прошел этот месяц.

Мы звонко чокнулись металлическими кубками.

– Да, без спиртного здесь тоскливо, конечно, – ставя стакан на пол рядом с собой, посетовал Миша.

Алкоголь в Йемене – как в стране с очень жесткими мусульманскими канонами – был полностью запрещен. Его ввоз, продажа, хранение или употребление считались тяжкими уголовными преступлениями и карались смертной казнью.

– Но ничего, – задорно подмигнул он мне. – К нам в посольство через две недели прилетает новый дежурный комендант. Я попросил его привезти бутылку водки.

– Ты уверен, это хорошая идея? – с сомнением спросил я. – Меня на таможне по прилете чуть наизнанку не вывернули. Отобрали даже стиральный порошок с нарисованной копилкой в виде свиньи. А за алкоголь, наверное, вообще расстреляли бы прямо во дворе аэропорта.

– Но у нас же все будет по уму, – самодовольно ухмыльнулся Лягин, выпуская несколько колец кальянного дыма. – Я ему сказал этикетку содрать, чтобы была просто прозрачная бутылка. Кто поймёт, что там – водка или, например, физраствор? Может, он врач и везет лекарство с собой?

– Ну не знаю, Миш. Тебе виднее, конечно, но я бы не рисковал.

– Да просто самогонка Максимыча вот уже где стоит! – он похлопал себя по горлу тыльной стороной ладони. – От нее потом башка три дня трещит. Самому Максимычу-то по барабану, он редкостный алкаш. А я к такому насилию над своим организмом пока не готов.

Чернорабочий Николай Максимович был печально известен своей отвратительнейшей самогонкой, которую он гнал из фиников, собранных под пальмами на территории посольства. Ее все проклинали, но за неимением альтернативы все равно пили.

– Как хочешь, – отмахнулся я. – Мне это безразлично. Ты же знаешь, я вообще не пью.

– Да, ты несчастный человек, я знаю. Тогда лучше давай подумаем, что будем делать на выходных?