Джон Бьюкен - Охотничья башня. Серия «Семнадцатый отдел»

– Девять потраченных впустую лет – пять в Харроу и четыре в Кембридже.

– Тогда послушайте меня. Вы верите в рабочий класс и знать не желаете никакого другого. Но что, черт возьми, вы знаете о рабочих? Я сам происхожу из них и всю жизнь живу рядом с ними. Так или иначе, среди них есть люди разного сорта: и хорошие, и плохие, как и все мы. Но существуют глупцы, готовые возводить всех их без разбора на пьедестал – и только потому, что они якобы «близки к истине и реальности», как выразились вы. Это происходит исключительно из-за невежества, поскольку вы знакомы с настоящими рабочими примерно так же, как и с царем Соломоном. Вы стыдите меня, что я сочиняю романтические истории о моряках и цыганах, о которых ничего не знаю. Возможно, это правда. Но вы сами занимаетесь точно тем же. Вы идеализируете рабочего человека, вы и подобные вам, но это только потому, что вы невежественны. Вы утверждаете, что он ищет истины, тогда как он ищет только выпивки и повышения заработной платы. Вы говорите, что он близок к реальности, но я могу вас уверить, что его представление о реальности сводится к короткому рабочему дню и походу на футбольный матч по субботам. И когда вы желаете избавиться от среднего класса, который выполняет три четверти созидательного труда в мире, заставляет машины крутиться и платит рабочим, вы хотите избавиться от тех, на ком держится экономика. Экономика!

И мистер Макканн, защитив таким образом класс буржуазии, резко поднялся и отправился в свою комнату. Он чувствовал себя раздраженным и даже потрясенным. Можно сказать, его палисадник с цветами был безжалостно растоптан случайно забредшим на него быком-поэтом. Но уже лежа в постели, он решил, перед тем как задуть свечу, отвлечь мысли Уолтоном и нашел в книге абзац, на котором, словно на мягкой подушке, смог задремать:

«Когда я покинул это место и перешел на следующее поле, я увидел прелестную картину, доставившую мне немалое удовольствие: это была симпатичная молодая доярка, которая еще не достигла того возраста мудрости, когда разум сгибается под тяжестью страхов, которые, возможно, вовсе и не осуществятся. Многие из мужчин часто грешат этим, но эта дщерь отбросила все заботы и пела, словно соловей; голос ее был хорош, да и песенка была ему под стать – это была беззаботная песня, которую написал Кит Марлоу, кажется, уже с полвека тому назад. И мать юной доярки пропела ей в ответ несколько строф, сложенных сэром Уолтером Рэли в годы ее юности; это были пусть и старомодные стихи, но чудо какие хорошие – думаю, намного лучше тех рубленых топором строк, которые в моде в наши беспокойные дни».

Диксон проснулся в таком же раздражении, с каким он прошлым вечером отправился в постель. По мере того как в голове всплывали воспоминания о вчерашнем разговоре, перед его мысленным взором возникал весьма неприятный образ мистера Херитиджа. Поэт, можно сказать, сбросил с пьедестала всех его кумиров, и теперь они, поверженные, лежали у ног толпы. По природе своей мистер Макканн был человеком беспристрастным и при необходимости был готов пересмотреть свои взгляды, но этот бунтарь нисколько не убедил его, а лишь привел в раздражение. «И это он называет поэзией!» – пробормотал он себе под нос, содрогнувшись от холодной воды, которой умывался (не потому, что в гостинице не было горячей, а чтобы дополнительно закалить свое здоровье во время отпуска). «Да что ты знаешь о рабочих?!» – добавил он, намыливая щеки перед бритьем. Побрившись, он быстро позавтракал в одиночестве, управившись еще даже ранее рыбаков.

После завтрака мысли его пришли в больший порядок. Диксон уважал молодость, но считал, что вседозволенность только вредит молодежи. «Этот юноша – еще сущий ребенок, не желающий взрослеть, – подумал он. – Ребенок, лишь подражающий в разговоре взрослым. И к тому же не чувствующий, что переходит черту», – заключил он, вспомнив, как Херитидж называл его Канканом. Одно Диксон со всей отчетливостью понимал: никогда больше он не желает видеть мистера Херитиджа и разговаривать с ним. Собственно, именно это соображение и явилось причиной его столь раннего и поспешного завтрака. Отдав себе в этом отчет, он почувствовал себя лучше. Диксон оплатил счет, дружески попрощался с хозяином гостиницы и ровно в семь тридцать вышел в сияющее утро.

Только в Шотландии и только в апреле бывают такие дни: мощеные улочки Киркмайкла еще блестели после ночного дождя, но грозовые тучи уже унесло легким южным ветерком, и небосвод был нежно-голубым, а воздух прозрачным. От пекарни тянуло восхитительным запахом свежего хлеба; вопли младенца из окна звучали свидетельством пробуждения природы, этакой городской версией пения птиц; и даже санитарный фургон у здания больницы выглядел живописно и жизнеутверждающе. Мистер Макканн купил свою ежедневную порцию булочек и имбирного печенья в пекарне (возле которой околачивалась банда мальчишек-посыльных, готовых доставить выпечку в дома состоятельных горожан) и, почти с сожалением оставив за спиной столь приятный городок, направился вверх по склону холма Гэллоу-хилл в направлении равнины Бург-Мьюир.

Как учит пословица, когда пьешь выдержанное вино, не стоит разбавлять его слабым пивом. Поэтому я не буду останавливаться на описании неторопливой прогулки Диксона по зеленым лугам, на его обеде под сенью молодых елей или на его мыслях, которые вскоре снова стали вполне идиллическими. В своем повествовании я хочу перепрыгнуть сразу к трем часам дня и показать вам мистера Макканна, когда он сидит на придорожном камне и внимательно изучает карту. Потому что именно в этот момент его стопы – и наша история – свернули на совершенно другую, неожиданную дорогу.

Место, где он сейчас находился, являлось возвышенностью среди протяженных болот: далеко справа среди сосен была видна белая стена какого-то жилья, а чуть в стороне, за зелеными кустами у подножия склона, еще что-то, похожее на сарай – и больше никаких следов присутствия человека не наблюдалось. Слева от него, на востоке, за поросшим вереском невысоким гребнем холма, испачканного кляксами болотистых участков, возвышалась голубоватая стена большой горы. Дорога впереди Диксона скоро скрывалась в лесочке, но потом, на значительном расстоянии, появлялась и была видна снова; дальше, почти у горизонта, она взбегала на холмистую возвышенность, казавшуюся отсюда непреодолимым нагромождением холодных скал. Судя по карте, именно там был проход на Галлоуэй, которым Диксон и собирался воспользоваться. Но теперь, когда он увидел дорогу собственными глазами, его вдруг охватили сомнения: он подумал, что к западу от себя он найдет больше красот и достопримечательностей. Вспомним при этом, что мистер Макканн жаждал встречи не с торфяными болотами и замшелыми пнями, а с зеленью и весной.