Александр Сигаев - Высшая степень документальности

– Да что ж это такое? – прошептала женщина, отвела взгляд от толпы и увидела поодаль перевёрнутый вверх колёсами мотоцикл со смятой люлькой.

– Бабушка, – произнесла девочка, – а собаку возьмём с собой?

– Что? – рассеяно переспросила женщина. – Да, конечно, зови его.

Девочка принялась выкрикивать кличку на разные лады, но пёс не объявлялся.

– Его нет нигде, – расстроенно развела руками девочка.

– Догонит, – спустилась с крыльца женщина и направилась к калитке. – Пойдём, полдень уже.

– А мы разве не через насыпь? – удивилась девочка. – Через деревню же дольше идти.

– Мы не можем там пойти, – не оборачиваясь, вышла за калитку женщина.

– А почему?

– Потому что не знать проще, чем пытаться забыть, – уклончиво ответила женщина. – Какой прекрасный сегодня день! Запомни его.

– Запомню, – улыбнулась девочка и задумалась. – А ничего, что я теперь в семье не самой младшей буду?

– Лучше стать не самой младшей в детстве – скорее научишься заботиться о других, – уверенно произнесла женщина, и девочка ей поверила.

Они шли под палящим солнцем, неся по очереди корзинку, и разговаривали, а в их дворе принялся выбираться из-под крыльца лохматый пёс, прятавшийся там от жары.

Будучи убеждённым по вечерам в своей любви спать на левом боку, Нуллус никогда не задумывался о том, что раз за разом он просыпается лицом к стене, будь вокруг хоть свет небесный, хоть тьма кромешная, беспросветная и пугающая, хоть полумрак, безграничный и дающий выбор. Это был уже третий город за год, и Бог знает какой день за жизнь. Города были с мостами и без, протянувшиеся вдоль побережья и хаотично раскинувшиеся по степи, в некоторых был аэропорт, в других же могли рассказать, как до аэропорта добраться. Одни поселения были чисты и ухожены, другие были покрыты толстым слоем пыли, подобно неодинаково любимым книгам на полке. Каждый город имел свою славу, которую непременно оправдывал, и оставлял на будущее ассоциации со своим названием. Дни же запоминались куда хуже и казались куда однообразнее. В них Нуллус, как правило, просыпался в одиночестве, а если и делил с ним кто первые утренние впечатления о новом дне, то среди них пока ещё не было никого, с кем можно было делиться молча. Сейчас пробуждение было стремительным, хотя вокруг не было слышно ничего, кроме привычного шума воды в старых некрашеных трубах в углу и стука каблуков за окном, скорее мешающего уснуть, чем помогающего проснуться.

Одурманенный монотонностью человек в кровати никуда не спешил, его никто не ждал, и, в общем-то, ему некуда было просыпаться. Сон пришёл сам собой прошлым вечером и соблазнил своей тишиной и быстротечностью. Нуллус уже почти раскрыл глаза, но отчего-то решил повременить с действием, как правило, неизбежным и инстинктивным, дающим познание, чувства и освобождающим от страха неопределённости и ужаса забвения, и так похожим на привычку, не замечаемую за самим собой, но заметную окружающим. Если они, конечно, есть. Возможно, Нуллус просто боялся, что никакого освобождения не произойдёт, ведь иного излечения от темноты внутри, кроме света вокруг, он не знал, либо не умел применять.

Над головой послышались тяжёлые шаркающие шаги, сменившиеся скрипом кресла или дивана, на котором разместилась грузная человеческая фигура. Едва скрип затих, из квартиры сверху раздалось ровное, едва слышное бормотание телевизора, время от времени заглушаемое голосом населяющего её жильца.

Нуллус вытянулся, коснулся длинными, но не слишком тонкими для мужчины пальцами стены и тотчас ощутил её прямо у своего лица и как ему от этого тесно. Он протянул руку назад и нащупал край кровати, и повернулся на спину, и голова закружилась. В стремлении успокоить тело Нуллус представил себе неподвижный камень, со дня сотворения мира обдуваемый ветром и омываемый дождём и, возможно, бывший когда-то частью скалы, столь высокой, что немногие птицы могли свить гнездо на ней или даже просто сесть на её вершину, ища отдыха крыльям и наслаждения глазам после очередного преодолённого вслепую облака. И из-за высоты своей места скале было вдоволь, ведь не было ей в небе равных. Но небо – самое отстранённое дитя стихии – любило покой и любило себя, а потому не позволило людям смотреть в небо, чтобы увидеть камень, и разрушило скалу. И предстал камень Нуллусу, но темнота в голове принялась кружиться и переворачиваться ещё сильнее, и воображение тут же смело этого величественного неподвижного сына земли бурным, отбивающимся от дна потоком воды, и головокружение перестало быть заметным, хотя и не ослабилось. Веки дёрнулись было вверх, и пришлось прижать их рукой.

«Спокойно, – давал себе наставления Нуллус. – Ни к чему сопротивляться. До следующей возможности придётся ждать сутки.»

Ладонь была влажной, и Нуллус почувствовал, что изрядно взмок за ночь. Лето уже встречало свою старость, но, волею природы, оставалось таким же свежим и желанным, как и в своей юности. Возможно, его поддерживали многочисленные озёра, окружавшие небольшой город, в котором проснулся Нуллус, или нескончаемые пряди зелени на деревьях, а кто-то заметит, что сами люди, простодушные и жизнерадостные, не давали теплу наскучить и одряхлеть. Каждый житель верил, что тепло продержится ещё неделю, или хотя бы дня три, и пока что их вера подкреплялась облачением прошлых желаний в действительность.

Даже не открывая глаз, Нуллус понял, что вокруг уже светло. Это принесло ему некоторое облегчение, ведь вечером он боялся, что не сможет уснуть и встретит долгожданный рассвет разбитым и уставшим, и ничем ему не приглянется, и даров его не получит. И тогда придётся ждать нового, о котором ничего не слышно и который никто ещё не встречал, и рассказать ни благого, ни постыдного о нём не может. Никто не скажет, что проходил рядом, но занят был своими мыслями и оттого глаз не поднял, или проезжал мимо и видел его в окно, но разглядеть не успел, но на первый взгляд вроде и ничего примечательного. А вот сегодняшний рассвет уже отсидел за столом с цветастой скатертью и узорчатым чайником, был угощён всем, что нашлось в доме, и расспрошен о том, откуда пришёл, что видел, да куда дальше собирается.

Нуллус упёрся рукой в стол, приподнялся на локте, нащупал чашку с остатками холодного чая, сделал несколько глотков и лёг обратно. Чай за ночь стал горьким, отчего Нуллус несколько раз кашлянул.

«Вот это чай. Он и так поганый, и со временем лучше не стал, – поморщился Нуллус, укутываясь в одеяло. – Нужно было избавиться от него ещё вчера. Я ведь торопился лечь спать, так как на ужин ничего не было. Теперь ничего нет на завтрак.»

Свет пробивается сквозь шторы и разлетается по комнате. Почему-то он не остаётся навсегда. Сам по себе он есть величайшая иллюзия обладания чем-либо, которая питается иллюзиями поменьше, рождает иллюзии другие, но всё же вносит некоторую ясность в происходящее вокруг. Он позволяет находить и сравнивать, зажмуриваться и приглядываться, видеть немного больше или немного меньше, чем есть на самом деле, оставляя ошибки и промахи исключительно на совести смотрящего. Попробуйте обвинить скрип двери в том, что приняли его за писк мыши. Вместе со светом врывается ветер, и шелест вокруг заставляет думать, будто многие уже не спят и заняты делами.