Артур Берг - Кровь Альбарруды. Милитари детектив

Я пнул почти слившееся с землёй тело. Напрасно, конечно. В нём что-то булькнуло. Я отодвинулся подальше, опять вытер пот. Меня потянуло на рвоту, но в последний момент я боковым зрением приметил прыгающую полоску света. По тропе шли люди. Ещё одна встреча с нежитью была мне не по силам. Я, забыв о ране, подхватил капитана за ноги и попытался оттащить его вглубь, подальше от стены. Мне это почти удалось, но как только послышались приглушённые настороженные голоса, я упал рядом с телом и затих.

Незнакомец с грубым придыханием утверждал, что стрельба была возле Города, затем добавил:

– А я говорил Хорхе: не пускай без сопровождения. Вот и результат. За такой кусок любой мог вырвать ему кадык, даже я.

Он неприятно хмыкнул. Кто-то спросил:

– Может, прочесать руины?

– Маркес скажет, раскатаем по камешку и сложим обратно.

Я вжался в землю. Это были «лесорубы» Маркеса, люди из банды, доставлявшей хлопоты и нам, и бирлам, и пограничникам Западной Эстады. Война не была этим ребятам помехой. Джунгли стали для них родиной, но в отличии от партизан из РВС Колумбии или никарагуанских сандинистов лесорубы, отметая высокие идеи, занимались чистым разбоем. Они смело нападали и на армейские посты, и на плантации, и на нищие деревни, не брезгуя ни воровством туземных младенцев, ни захватом дураков-туристов.

– Возвращаемся. Завтра всё будет ясно.

Они скрылись, а меня била мелкая дрожь. Стало до того плохо, что я закусил рукав, чтобы не стучали зубы. Куртку на спине можно было выжимать. Ко всему заныло плечо. Сколько я пролежал так, не знаю. Сознания не терял и, кажется, ещё делал попытки подняться, но голова шла кругом. Наконец, я сдался и, приткнувшись к остывающему Шимански, заснул.

Тот сон я запомнил навсегда.

Вопреки всем природным законам, мне приснились не ужасы, а женщины. Две красивые и гордые потомицы первых завоевателей. Они стояли одна перед другой как скалы, каждая обжигая соперницу внутренним пламенем необычайной силы, надменно и даже презрительно рассматривая ту, которая осмелилась принять грозный вызов. Выточенные из мрамора лица были высоко подняты, груди внешне спокойно вздымались и опускались, руки были неподвижны, и только энергичное и пока незаметное постукивание крепких стройных ног выдавало в них бушевание готовых взорваться вулканов.

Страстная темпераментная музыка обволакивала их, ещё удерживая от поединка. Воинственность отцов и чувственность матерей, смешавшись в крови обеих соперниц, вытолкнули их друг перед дружкой, таких разных в своей индивидуальности, но одинаково величественных и ярких, и ни та, ни другая не желала выходить из дуэли самок побеждённой. Оковы аккомпанемента рассыпались, постепенно освобождая место необузданной стихии животного танца.

Уже потом, в гарнизоне, много раз мысленно обсасывая и облизывая приснившееся, я понимающе улыбался – конечно, это были лучшие впечатления от американского фильма. В моей голове, не обременённой широкими знаниями, красивая картинка не могла возникнуть из пустоты. Такое чудо могло родиться только оттуда, из целлулоидного мира конкисты или времён кровожадного пиратства, облагороженного Голливудом.

Но тогда, впервые… Я был заворожён, я был поражён красотой происходящего! И как ни странно, но вдруг в обеих танцовщицах я стал узнавать одну женщину. Словно она отражалась в огромном и от этого незаметном зеркале! Но которая из двух красавиц была настоящей?

Детское чутьё не подсказало мне элементарную вещь, которую любой взрослый назвал бы просто – внутреннее противостояние. Ночная гостья боролась сама с собой.

А я тогда понял лишь одно – так будет выглядеть моя Женщина. Только так и не иначе! Я ещё не знал её имени, но тянулся к ней, и хотел видеть её не только в зыбких мечтах. Я хотел прикасаться к ней, хотел ощущать запах её волос и (зачем себе лгать?) просто хотел её. Я даже не представлял себе, что совсем скоро столкнусь с ней в реальности.

Я просыпался. Всё более громкое и отчётливое щёлканье каблуков, перемежаясь с ударами ладоней, заглушило и вконец вытеснило сначала звуки музыки, затем изредка вырывающиеся восклицания, потом и хлопки. Осталось только это быстрое ритмичное противостояние двух полюсов, белого и чёрного, дня и ночи.

Я открыл глаза, пытаясь теперь наяву понять откуда исходит эта быстрая безостановочная дробь.

Есть! Золотые «ролексы» на руке мертвеца мирно тикали под моим ухом. Сна как не бывало.

Вы считаете, красивой вещью надо было только полюбоваться и, вздыхая от сожаления, вернуть хозяину? Как бы не так!

Я без всяких угрызений совести снял часы и сунул в расщелину. Никто не вправе назвать меня мародёром. Это был мой трофей, мой военный приз, честно добытый на поле боя.

…Маурильо умер.

С санитарной командой, в одночасье ставшей похоронной, я благополучно добрался до лазарета, успел рассказать о ночной перестрелке дежурному офицеру и почти сразу же под охраной отправился в арестантскую.

Гневу комиссара Гаэтано не было предела. На первом же так и не успевшем начаться допросе он с размаху ударил меня в висок, на чём, собственно, допрос и закончился. Потом дознаватели, сменяя друг друга, методично искали умысел в моих поступках, выясняя, почему я сразу не пришёл к ним, почему тело предателя я не доставил в гарнизон.

Вскоре вопросов стало больше: каким образом получилось, что посланная к месту происшествия группа обнаружила полураздетый труп капитана не там, где он должен был лежать, а в одной из заброшенных могил? Куда подевался мой автомат? Почему мой нож валялся не слева, а справа от тропы? Комиссар лично, тыкая горящей пахитоской мне то в руку, то в лицо, спрашивал, куда я спрятал браунинг, документы и личные вещи Шимански. И где находится внушительная сумма денег как доказательство государственной измены. А мне нечего было скрывать и на каждом вызове я по нескольку раз повторял свой рассказ, сбиваться было не на чем.

Спустя неделю, стоившую мне двух шатающихся зубов, загноившейся раны и гематом по всему телу, меня выпустили на поруки Штольцу, тогда ещё капитану, замкомроты разведки. Он вместе со сбежавшим из военного училища Антонио Сольдером через голову комбата обратился за помощью к Полковнику. Полковник, скрепя сердце, вмешался в дело рядового Фабундоса. Комиссар со скрежетом уступил, но помимо убийства при невыясненных обстоятельствах на мне остались неоказание помощи тяжелораненому и утеря оружия. На эти пункты мне нечем было возразить, разве что самому завербоваться на невольничьи галеры.

С той поры я бетонно влился в группу Айсберга, состоящую из одних беспризорников.

При очередной вылазке я подобрал две исправных штурмовых винтовки и сдал их под расписку. Но матери Маурильо я ничем помочь не мог. Пока я выдумывал, как незаметно от ищеек Гаэтано добраться до «ролексов», чтобы продать и выслать ей деньги, старуха скончалась…