Владимир Молодых - Казачья Молодость

Учитель.

Р. S. Я думаю, что, когда ты обретешь крылья исследователя, твое имя не затеряется среди сланных имен русских путешественников.

Обнимаю. Удача пусть дует в твои паруса. Да хранит тебя Господь!»

В грустных раздумьях, я перечитал несколько раз написанное, – и побрел назад на ту половину флигеля, где живет АБ. Она приняла меня с радостью, усадила за стол и стала расспрашивать о прошедших каникулах и о том, что я успел за это время совершить. Рассказ мой был короткий. Мол, все лето читал рекомендованного вами «Страдания Вертера…» Словом, отдыхал. А в конце рассказа я передал ей фигурку коня с всадником-казаком и шаровары на нем в лампасах. Мол, помогал местному «Кутузову» глину собирать да лепить коней с казаками. Тут она стала, конечно, расспрашивать – кто это, мол, за явление – местный «Кутузов». Я ей все объяснил, что есть у нас в станице дед Филип или Филя попросту. Он посмотрел как-то неудачно на казачку – получил рану с повязкой. Оттого- то его и прозвали «Кутузовым». А вообще-то – это долгая история, закончил я рассказ. Мне не терпелось услышать – что же передал, может, на слова Учитель?

– Было просто, – начала свой рассказ АБ, – как-то вошел без спроса в класс жандармский урядник и объявил, что с вашего учителя снят политический надзор и что он может следовать в экспедицию. Я с радостью сообщила ему эту весть – в тот день его не было в гимназии, зная, что он ждет этого. Ему было разрешено покинуть город, что он и сделал незамедлительно: как бы вдруг не передумали, решил он. А в память о его с ним дружбе он передал вот эту книгу. Вот этот увесистый в коже фолиант.

На обложке я прочел: Лункевич В. В. «Основы жизни». С.-Петербург, 1905 год. На титульном листе я прочитал: «Я веру в вашу мечту, а еще больше уверен в вас. Ваш друг. Учитель.»

Вот и все, что осталось в память от Учителя. На этом, можно сказать, и закончилась одна из главных страниц из моей жизни. Я так и записал в тот же день в дневник: «С отъездом Учителя я переверну одну из важных страниц книги моей жизни. Тот увесистый фолиант буде теперь всякий раз мне о нем напоминать – так же весомой будет память об Учителе».

Итак, я без сожаления перевернул очередную страницу моей исповеди, зная, что судьба что-то уже уготовила мне впереди. И я пошел навстречу своей судьбе. Я был уже подготовлен ко всем превратностям моей судьбы, ибо я прошел школу двух Учителей, открывших мне новый до селе неведомый мир, мир истины, той, которая заключена в «правде». Эту ведь истину открыли первые пророки в «правде». Однако история полна лжи, и она приняла такие имперские размеры, что ее стали принимать за правду.

А тем временем судьба выложила передо мною чистый лист и на нем только два слова: верховая езда. Теперь я по велению судьбы должен стать известным наездником. Словом, верховая езда должна стать для меня даже смыслом жизни. Этому я бы не поверил… Хотя для казака это ли ново?

Первые дни не предвещали, казалось, бури, но тишина была обманчивой. Я вскоре почувствовал, что вокруг меня образовалась пустота. Это насторожило меня, так как учеба не приносила мне удовольствие. Я не сразу понял, что это произошло из-за отсутствия Учителя. Не было общения, из которого я раньше находил вдохновение к учебе или просто утешения. Как говорится, я лишился опоры. Правда, оставался мой сосед по парте Петр, но он, как обычно, многозначительно молчал. Хотя путь к сердцу Петра, казалось мне, был открыт: моего коня без разговоров взяли в конюшню казачьего полка, которым ведал отец Петра. Надо было теперь найти контакт с Петром. Но как? За лето сильно обострились болезни АБ, как и ее базедова болезнь. Так что мне не хотелось ее обременять своим посещением. Что-то стало неспокойно в доме с его дремотным стуком будильника на комоде. Почему-то не стало прежней строгости обеда. Теперь я мог в любое время спуститься в столовую. Тогда как раньше все собирались на обед в одно и то же время. Не стало вечерних чтений за большим круглым столом в гостиной. Никто не стал приглашать меня что-то почитать. Обычно приглашала Наташа. Помнится, как мы несколько вечеров спорили, читая Гончарова «Фрегат Паллада». Я, помню, читал громко и вдохновенно. Это всем нравилось. А большего радушия, чем радушие ко мне хозяйки дома, учителя немецкого в гимназии и ее дочерей, я бы не желал. Я даже почему-то не возражал, когда в кругу застольного веселья меня представляли дальним родственником. Я даже в угоду хозяев скрывал от гостей свое казачье происхождение. Конечно, посреди такого моего благополучия я не посмел перечить хозяевам. Я видел в этой семье творческих людей – они оба учителя, он преподает в кадетском корпусе – много честного и справедливого. Я был полностью свободен. А это было – чуть ли ни самое главное для меня из казачьей станичной вольницы. Так что за пять лет я невольно почувствовал себя почти полноправным членом семьи. Или это мне только показалось?

Мне казалось, что обе сестры были без ума от такого, как я, скромного и застенчивого мальчика, каким я тогда предстал перед ними. Я позволял им шутить надо мною. А моя провинциальность давала к этому немало повода. Успехи мои в гимназии доставляли домашним удовольствие, когда я каждый год заканчивал с похвальной грамотой. Немецкий я вскоре знал от хозяйки столь успешно, что мог на нем изъясняться с ней. Он ввела в доме дни, когда все говорили по-немецки, так что этот язык знал каждый в доме. Знание этого языка мне очень поможет позднее в училище, и я буду все же с благодарностью вспоминать сестру Бутина. Хотя в его доме я потом столкнусь с культом английского – я буду вынужден и его знать. Жизнь, словом, научить меня двум языкам.

Среди этой семейной благодати, в которой я пребывал все эти годы, помню, незаметно прошел мой тот первый конфликт в классе, когда пострадала АБ. Помню, узнав об этом от жены, он с прямотой военного учителя, улыбнувшись, заметил – таким образом, я впервые обратил на себя его внимание: «Это хорошо! Это в духе офицера или кадета. Хорошо, что это есть в обычаях казаков – постоять за свою честь. Мы учим, чтобы каждый кадет мог сказать: „Честь имею!“ Спуску давать не следует. Ради чести можно пойти и на дуэль!» – подкручивая редкие гусарские усы, говорил подполковник.

И как вся эта позолота моего благополучия осыпалась в один день. Вдруг оборвались медленно текущие дни в гимназии. В один из дней я узнаю от всезнающего Дениса, что в гимназии работает комиссия по утверждению списков тех, кто допущен в старшие курсы по благонадежности. И что, мол, мое участие в кружке не дает покоя этой комиссии. Они решают, где надо поставить запятую в словах: оставить нельзя выгнать. Так или примерно так, как бы шутя, сказал Денис.