Владимир Молодых - Казачья Молодость

– Или «оставить» тебя или «выгнать». Решают шараду твоей судьбы. Но ты, я слышал от отца, не переживай. Тебя выгнать нельзя, даже если этого захочет генерал-губернатор. Вот так и сказал мой отец. Так что мы с тобою весною пойдем ловить этих самых кровососов для АБ. Ну, этих, как их там… пьявок.

И все же на душе было не спокойно. Денису я не доверял. В один из дней, провожая АБ до ее комнаты во флигеле, я не удержался и спросил у нее, – что решила комиссия? Она спокойно ответила, что это ежегодная бюрократическая возня, создающая видимость якобы работы дирекции. Остановились на тебе потому, что они вытащили пыльное письмо твоего друга Петра, где он оправдывает твое присутствие в кружке. Ты разберись со своим другом, сухо заметила она, простившись.

И гром грянул среди ясного неба. В гимназию нагрянули жандармы. Пошли расспросы и допросы. Вел их все тот же со шрамом капитан жандармов. Денис успел его прозвать просто «Кэп». Помнится, когда Кэп выводил меня на допрос, вслед ему с «Камчатки» крикнули: «Палач». Я узнал голос Дениса.

– Позвольте мне взять того, кто крикнул, – засуетился за спиной офицера надзиратель.

– Пшел вон, – зло оборвал его Кэп и шрам на его лице стал иссиня-мертвым.

Это была вторая волна репрессий. Демократически настроенная часть класса обвинила в этом Петра. Что, мол, новый погром дело его рук. И теперь можно было слышать, как, не скрываясь, говорили Петру вслед: «каратель!» И вновь не выявлено ничего нового. И что не было в гимназии, как это хотелось Кэпу, политической организации, а был, как оказалось, кружок случайных людей. И можно было только представить – как было задето самолюбие «пана» Капитана, жандарма польских кровей. И какую же силу мести готовит обрушить на меня этот «пан»? Думаю, он закусил на меня удила и будет мстить за то, что он так и не смог доказать, что я был все-таки в кружке. Точнее и доказательства вроде есть – то же письмо Петра, но в список неблагонадежных занести меня ему не дают. Он был готов рвать и метать. Выходит, что какой-то казачок сумел обвести вокруг пальца польского магната, этакого великовельможного пана. А может он хотел выместить историческую месть поляка на мне, казаке? Что ж, на этот раз не вышло… Какая жалость!

Я долго не мог простить Петру его «медвежью услугу» с письмом. Я должен был простить ему, ибо все это он сделал из лучших побуждений: он хотел остановить меня перед, как ему казалось, пропастью моего падения, когда я был бы попросту выгнал – и это в лучшем случае – из гимназии. Ведь он не знал, что у меня за спиной сам Бутин. Словом, Петр хотел, как лучше, а вышло, как всегда в России бывает – все наоборот. Вообще-то, мне надо бы поблагодарить его за добрые побуждения. Он та воспитан, что товарища надо вовремя остановить. И в этом нет его вины. Я не скрывал, что мне надо найти способ примирения с ним. Нет, не покаяния, а примирения. Но это будет мне урок. Я, конечно, со временем про это забуду, но никогда не прощу. И все же однажды я напомнил ему: «Ты думал, что я последую за тобою после твоего письма – и выдам своих друзей? Я презирал тогда тебя и себя заодно, что ошибся в выборе товарища. Вышло так: скажи кто твой друг – и я скажу кто ты». Это и еще кое-что, что было скорее лишним, сказал я Петру. Я считал, что он этого заслужил. А лишнее было в том, что я сказал ему: «Настоящий, истинный казак так бы не поступил – не выдал бы товарища». Этим я наступил на его любимый, как говорится, мозоль. По поводу того, кто истинный казак, у нас уже был спор. Я считал, что городовые казаки – это просто служивые, а не какие казаки. Истинный казак – вольный станичный казак. Тут наше мнения расходились так, что мы подолгу не разговаривали. А разве не так? Мы станичные казаки кормимся от земли и эту землю защищаем на границах, а городские кормятся от власти и будут эту власть защищать. А станичник, он редко, когда пойдет кровь проливать за любую власть. Так было в Гражданскую войну. Тогда казак скорее защищал свою землю, чем власть то ли царя, то ли Советов. Они старались далеко от своей станицы не воевать. Словом, у нас были между мною и Петром принципиальные разногласия в этом вопросе. И не только в этом. Тот же кружок. Он был для меня в какое-то бурное время тем причалом, где я мог переждать бурю, после сражения с Денисом и поднятую скорее надзирателем. Кружок скорее оградил меня от того повального увлечения партиями, я не имел ничего общего ни с кадетами, ни с эсерами. Даже сейчас, когда я окреп духовно, я до сих пор чувствую отсутствие этого причала, тем более, после ухода Учителя. И вновь, как прежде, стало одолевать чувство одиночества в стенах гимназии. А выход был один: надо искать дорогу к Петру. Придется испить из колодца, куда когда-то плюнул. Я не был злопамятен, но надо, чтобы Петр почувствовал хотя бы долю того, что пережил я. Да я вспыльчив – этого я не скрываю – но долго зла не держу, быстро отхожу, хотя память наша помнит все.

Однако дальше развивались стремительно.

Во дворе гимназии меня останавливает уже знакомый голос. Это был Кэп. Похоже, он поджидал меня давно. Странно, – почему не вошел в класс? Я-то думал, что после того, как он потерпел фиаско с раскрытием политической организации в гимназии и к тому же получил рану по его польскому самолюбию, теперь, так сказать, где-то в тиши зализывает свои раны. Однако! Однако последовало очередное лишь предупреждение. Хотя это не значило, что раненый хищник лишился зубов. Они в порядке и еще будет случай – и он их покажет. А пока. Пока вот что: «Ты останешься в моем личном списке неблагонадежных на первой же строке за твою ложь и безмерную твою казачью дерзость». Вот и все, что мог сделать пока Кэп по доносу Петра. Пока, мораль! Но я заметил, как нервно дернулся на его лице шрам. Выходит, непросто дались «пану магнату» даже эти немногие слова. Но и эта моральная угроза только лишь ухудшила и без того мое скверное состояние. Да и осенний день с дождем бодрости не прибавил. Я решил в этот день в гимназию не заходить по случаю, так сказать, головной боли. О чем я уведомил, зайдя во флигель, Анну Борисовну.

Я вернулся домой, лег и, что удивительно, сразу заснул. Проснулся от того, что захлопали двери и послышались возбужденные голоса. Я невольно прислушался. Разговаривали хозяева дома. Вскоре голоса из прихожей перешли в гостиную.

– Да, но ведь он из глухой провинции простой казак, – говорил женский голос.

– Простой, говоришь… Простота, Катенька, бывает хуже воровства, – прозвучал резкий и бескомпромиссный голос хозяина.

– Ты считаешь, как и та комиссия по политической реабилитации, что в гимназии, заблудшими тех гимназистов, кто читает Писарева «Реалисты»? Или даже того же Добролюбова. Да будет тебе известно, что один и другой – это всего лишь просветители, как Дидро или Вольтер в Европе.