Евгений Беляков - Час Андромеды

– Мы то? Знаем, – сказала Натка.

Иван произнес, все еще заикаясь:

– Лиру н-настрой, вин-ноцветного м-моря бог-гиня, солнца з-звенящего, к-кудри твои облаками, светло б-бегущими, словно стада, закр-рывая…

– Мальчик! – воскликнул поэт. – Чьи это стихи?

– М-мои… Это подражание Гомеру – сказал Иван.

– А еще у тебя стихи есть?

Иван поглядел на Натку.

– Я в этот в-вечер был с тобой,

И все грядущего виденья,

Д-дарил т-тебе, а ты в сомненье

Качала русой головой…

– Еще, еще…

– Сколько можно дуть в з-золотые дудки,

Верить в придуманное кем-то слово «вечность»?

В-вечность – это паук, соткавший паутину для солнца.

Вечно лишь то, что ничто не вечно.

– Послушай, что скажу тебе, – сказал «сумасшедший». – Это – настоящая поэзия. Дай руку, я расскажу тебе твою судьбу.

Он схватил руку мальчика и долго вглядывался в ладонь.

– Так, – сказал он наконец. – Вот линия судьбы. Удивительно! Ты будешь настоящим писателем. Будешь крупным ученым. Ты подаришь человечеству великую мечту. Как тебя зовут?

– Ив-ван.

– А тебя? – поэт обратился к девочке.

– Натка.

– А ты, Натка, что нам представишь?

– Я? Я ничего не умею. Разве что танцевать. Когда я была маленькая, моя семья жила в Петрограде, и меня водили на балетные курсы.

– Вот как? И чему же ты там научилась?

– Я станцую вам из «Весны священной» композитора Стравинского…

Натка встряхнула темными волосами.

– Эх, нет пачки и пуантов. Да и музыки нет… Ну ничего, можно и так.

Она скинула сарафанчик и танцевала в тишине.

– Ты – само совершенство, девочка. Ты будешь знаменитой балериной, – с огромным уважением сказал незнакомец. – Но больше я не хочу ничего говорить тебе о твоей судьбе. Не каждому нужно ее знать.

Иван был просто потрясен. Когда Натка танцевала, восторг охватил его. И на всю жизнь он запомнил и полюбил не только юную девочку, служительницу культа искусства, но и вечный образ Женщины, как бы невидимо сквозившей в этом удивительном танце…

– Прощай, Иван. Прощай, Натка, – сказал странный человек. – Запомните: я – поэт и художник. Зовут меня Максимилиан Волошин. Приходите в гости. Если же мы больше не свидемся, знаю: через много лет ты, Иван, придешь сюда опять. Во-он там, на горе ты вновь найдешь меня…

И «сумасшедший» исчез в кустах.

– Так это – он! – сказал Иван.

– Кто – он?

– Тот странный поэт, что живет у м-моря в доме, похожем на корабль. – Говорят, он еще и предсказатель… Ну и напророчил он н-нам. Наверно всем что-то такое приятное г-говорит. А ты и правда – очень, очень красивая…

Иван улыбнулся и посмотрел на Натку. В тот же миг и она посмотрела на него и покраснела. И в ее глазах промелькнуло странное выражение. Это было с Иваном впервые, но в его долгой будущей жизни он встречался с таким взглядом всего несколько раз. И он только потом, через много лет, вспоминая этот взгляд, догадался, что кроме удивления и благодарности он означал возникающую влюбленность.

Они вышли в степь. Солнце пронизывало высокую траву.

– Послушай, – сказала Натка, – ты еще утром обещал рассказать мне твой сон.

– Это не совсем сон, это н-наполовину мечта. Это о том, какими были бы мы с т-тобой, если бы жили в будущем…

– Когда? В каком году? – спросила она.

Он умолк, погруженный в расчеты.

– В… три т-тысячи триста двадцатом…

– Ого!

Будущее.

Три месяца у Моря – летние каникулы – Руна собиралась провести в одиночестве. Точнее в обществе книг. В прежние времена ей, владеющей скорочтением, потребовалось бы целая библиотека – при мысли об этом Руне вспоминался древний монах, святой Иероним, который увез в пустыню, где предавался аскезе, огромную кучу манускриптов – предшественников печатных книг! Это был, наверно, самый начитанный монах в истории религий. Но еще в конце ЭРМ изобрели электронную бумагу, так что нынешняя «библиотека» помещалась в кармашек рюкзачка, а прочитать можно было любую книгу, написанную людьми за всю историю человечества.

Руна была любительницей чтения, и только и ждала возможности уединиться… И не ее вина, что буквально в первый же вечер ей привелось встретиться с таким же любителем уединенного чтения, совсем юным Зуг Дингом. Он словно бы поджидал ее, сам того не подозревая, на берегу тихой бухты Моря уже несколько дней, успел уже загореть и превратиться в драгоценную греческую скульптурку спартанского мальчика – не удивительно, что Руна ощутила явственный знак судьбы сразу, как только увидела Динга. А он, увидев, как Руна, подобно беломраморной Афродите, выходит из морских волн, просто лишился чувств от потрясения. И когда он очнулся, первое, что он увидел, была смеющаяся Афродита, брызгавшая ему в лицо холодной морской водой…

И тогда он с грустью подумал, что, верно, такой потрясающей девушке видеть обмороки сильных духом и тренированных, но беззащитных перед красотой, юношей ЭВК – не впервой. Руна воплощала в себе высшие качества, достигнутые долгой работой человечества над генотипом женщины – она была истинной Красотой Ненаглядной. И она действительно напоминала Афродиту, только была гораздо тоньше и более хрупкой.

Доверчивые к знакам судьбы, ласкаемые невидимым психологическим полем безопасности и заботы коммунистического общества, юноша и девушка неожиданно полюбили друг друга.

Днем, нежась на горячем солнце, сидя рядом на горячем песке, они вели долгие разговоры, открывая друг другу всю свою жизнь, готовя пищу, как первобытные люди. Зажигая костер по вечерам, читали стихи, обсуждали прочитанные книги, сами веря и одновременно не веря в наступившее в их жизни первое счастье…

По утрам, сварив на костре в соленой морской воде рисовые зерна и немного поев, умывшись, сделав гимнастику, поплавав немного, Динг и Руна приступали к чтению. Динг сидел в позе лотоса, как древний йог, соорудив из длинной ветки подставку для «вечной книги». И так как чтобы «перевернуть страницу», нужно было всего лишь подуть на нее, прилежно занимался пранаямой, йоговским дыханием. Страницы мелькали, как мотыльки.

– Ну, что – прочитал? – спросила Руна, когда Динг, закончив очередную книгу, грустно повернул к ней голову…

– Угу.

– Что это было?

– Повесть древнего русского писателя Толстого «Крейцерова соната». Русский дворянин рассказывает историю своей жизни попутчику. А заодно – и свою теорию, что эрос есть зло. Истинная любовь, как он утверждает, никогда не бывает взаимной: это все равно что в стоге сена встретятся две горошины. А ревность, даже если любовь маленькая, может захлестнуть чувства и привести к преступлению. Поэтому грехом считали даже мысль о существе противоположного пола. Странно, ведь это была Россия, страна сильных, открытых чувств. А когда внезапно эти чувства нахлынут, то вообще наступала трагедия, и сближение невозможно, и разлука – всюду боль.