Илона Якимова - Волна и камень

Как же получилось так? А просто. Где большой монастырь – там многия богатства, слава Богу. Богатства надо оборонить, вот тебе и стены. А раз иноки привыкли ставить обители свои в уединении, вдалеке от центров – стало быть, и от границ недалеко. Вот тебе и укрепление в пограничье оказалось, ставь гарнизон – и готово! Издавна так и повелось: государь монастыри привечает, строит стены, а заодно и на храмы даёт. А монастыри не устают государю осанну распевать.

Возможно ли не обитать воинам в крупных монастырях, каждый из которых – крепость? Это даже красиво. Долгой северной зимой обладатель глаз, наметанных на прекрасное, мог бы засесть на угловой башне, оборотиться к монастырским дворам и наблюдать, как по девственно белым снегам туда-сюда снуют черные фигурки монахов и красные – воинов… Совершенство!

По причине мирного времени на Соловках служивых было десятка три всего лишь, и то половина – пушкари. За железным имуществом нужен постоянный уход, это запускать никак нельзя! В полном соответствии с «двуглавой» нашей сущностью, «красные» и «черные» и живут отдельно, и общаются меж собой с экивоками, и начальники свои у каждого. Монахам – игумен указ, бойцам – сотник-голова. Игуменом на Соловках был преподобный Алексий, а сотника звали очень подходяще для такого молодца – Волк.

Имя это тянулось в роду испокон веку и передавалось от первенца к первенцу. Волк-отец служил Василию Третьему, Волк-дед – с Третьим Иваном стоял на Угре, выжимал с нашей земли татар, и так дальше. Вплоть до того Волка, что проявил себя геройски на поле Куликовом и благодаря геройству своему даже упомянут в летописи. Волк Волков-сын гордился и отцом, и дедом, и каждым из пращуров, о ком сохранились сведения. Горд был и собой. И хваток, и ловок, и силен, и дослужился до хорошей должности. Передавшаяся по наследству верность государю давала ценное сознание нравственной правоты. Служи себе, куда пошлют, радуйся жизни и будь готов защитить великого князя!

И вот что было думать служаке, когда гарнизонная лодка с большой земли, из Кеми, прибыла с секретным посланием? Оное сообщало о прибытии великого князя Иоанна, князя Бельского и сопровождающих лиц, указывало на необходимость содержать малолетнего повелителя под стражей, предписывало до поры игумена в известность не ставить, поступить в распоряжение головы вновь прибывшего отряда и обеспечить все условия, дабы избежать прискорбных неожиданностей.

Послание пропутешествовало сюда из Москвы, подписано было Шуйским и явно свидетельствовало: борьба за власть в столице зашла чересчур далеко. Читавший это письмо поневоле чувствовал себя между молотом и наковальней. Иоанну Васильевичу присягал, а с другой стороны – приказы начальства не обсуждают. Но всегда ли это справедливо? Хорошее будет дельце, если человека, которому поклялся в верности перед лицом божьим, при твоём же участии сгноят в темнице или того хуже!

Волк был не дурак и малый честный, сложил два и два, подумал и отправился в келью к игумену. Была тому визиту и еще одна причина, личная, но сотник рассудил, что это не игуменова ума дело, а только его, Волка, да Бельского Ивана Федоровича.

А назавтра рано утром в море показался поморский коч под военным знаменем…

***

Иисусова пустынь, большая проплешина на густо заросшем лесом острове, звенела тишиной.

Человек, пришедший сюда сегодня, определил это место для безмолвных молитв. Хрусткий ледок под подолом давно подтаял, промочил рясу, холодом схватил ноги, но коленопреклоненный чернец ничего не замечал. Глаза его, глубоко засевшие под надвинутым по самые брови клобуком, были закрыты. Ветерок холодил высокие скулы, обтекал красиво выточенный нос, пошевеливал волосы и бурую, мягкую, как трава вокруг, бороду. Нет, инок Филипп не спал, но, Бог не уберег – и не молился.

День, и так почти бесконечный об эту пору на Соловецких островах, монастырские обитатели трудами своими делали, казалось, еще длиннее. Филипп сегодня, как обычно, первым пришел к заутрене, потом носил воду для трапезной из прозрачного, как небо, омута, потом было главное послушание: кузня. Монахи поначалу удивлялись: откуда у боярского сына этот дар – сильно и точно бить пудовым молотом часы напролёт? И радовались – дал Господь послушника как раз вовремя. После бедственного пожара обитель Савватия и Зосимы, сиречь монастырь Соловецкий, собирали по бревнышку, по гвоздочку, и игумен Алексий быстро пристроил неофита к делу.

Было это несколько лет назад. А до того тянулась у инока Филиппа совсем другая жизнь, и звали его Фёдор Колычев, был он из сильных мира сего. Владел он золотом, мягкой рухлядью, тягловыми людьми и прочим богатством и обитал не где-нибудь, а прямо в московском Детинце, при дворе великого князя Василия. Не сокольничим был, не постельничим – особое дело определил ему князь. Быть товарищем своего долгожданного первенца, Иоанна Васильевича.

Двадцать вторую весну справил тогда боярин Колычев, статен стал, широк в плечах, важен, а приставлен был деревянных лошадок катать с младенцем! Иные смотрели насмешливо, язвлено, но Феодор не серчал. Размахивать саблей и сечь врагов от ключицы к поясу он был не охотник, да и другого способа побеждать врагов – плести пересуды да наушничать – не любил. А вот наследник боярину пришёлся по душе.

Потому от всего сердца горевал он, когда трёхлетний Иоанн остался без отца. Грузом навалилась на мальчонку утрата, погасила на время извечные угольки в глазах. И еще большим грузом на плечи юнца – и как не затрещали? – легла Держава.

Потому монах Филипп и не молился сейчас. Мысли против воли утекли от божественного к земному, расшевелилась память. Вспомнился малолетний князь, и всё, что творилось при дворе по смерти его батюшки. И как бросали в холодный сруб, умаривали голодом дядьёв Иоанна Васильевича, и как Колычевых – одного за одним – давили ремнями, высылали в медвежьи углы. И как эта, накажи ее Бог, развратница Глинская, Иоаннова мать, чуть не на глазах у челяди нежилась с полюбовником своим, Телепнёвым-Оболенским. Как грызли глотки Шуйские – Бельским, Бельские – Глинским, Глинские – Шуйским, и каждый – каждому, кто только дотянуться мог. Недаром говорят: малый летами правитель – большое несчастье…

Дальнейшего – как отравили наконец мать царевича, убили ее полюбовника, ходили стенка на стенку, бросали в драку войско – Феодор Колычев предпочёл не видеть. Позже он рассказывал монахам о причине своего появления так: «Явился мне в церкви, во время воскресной литургии, голос Спасителя, и рёк: „Никтоже может двема господинома работати“. Поднялся я и ушел, в чем был, по Божьему промыслу». Так было или нет, инок и сам себе теперь не признавался. Но из Москвы он действительно ушел, бросив всё: и богатство, и положение.