Илона Якимова - Волна и камень

Проще говоря – сбежал.

Бежал до самой Онеги, до деревеньки Хижи. Там прикинулся простолюдином, жил, как они, работал, как они – чтобы не сыскали, не напали на след. Потом двинулся дальше на Север и однажды постучался в ворота обители, где твердо намерен был провести остаток земных дней. Кто таков не сказался, только проговорился, что высокого сословия. Старец Иона, которого приставили к послушнику, сыну знаменитых и славных родителей, белой кости, горлатной шапке – спуску не давал. Бывший белоручка таскал мешки с мельницы, месил тесто в хлебне, ловил в студеном море селёдку, рубил дрова и – молился, молился, молился. Вот и слетела со временем вся шелуха…

Вся, да не вся! Отзвуки каменных кликал с монастырской колокольни заставили Филиппа вздрогнуть и очнуться от мыслей. «Грешен, Господи», – пробормотал он, часто творя крестное знамение, поднялся с колен и оборотился к видневшимся в двух верстах монастырским стенам. Оттуда, мелькая посохом, удивительно споро ковылял старец Иона.

– Брат Филипп, поспешай! – голос ссохшегося и скрюченного старика, противу ожиданий, напоминал иерихонскую трубу, – К берегу пристал коч! Послал Создатель нам горькое испытание!

– Что случилось, что?! – Филипп побежал навстречу, подхватил запыхавшегося наставника под локоть.

– Прибыл великий князь Иоанн Васильевич. – Иона хватал воздух, хрипел. – С малой свитой… и… под охраной… Ступай скорее к игумену.

– О Господи, Господи… Зачем ему я?

Иона вдруг стих и посмотрел Филиппу прямо в глаза – пронзительно и остро.

– Не прикидывайся квочкой, Колычев. Игумен всё про тебя знает, и давно. А ты знаешь, что он знает! Иди, брат. Иди, сынок. Ты нам всем сейчас нужен.

Ох, неспроста мысли загуляли сегодня не туда, подумал Колычев. Иона прав. Беда…

***

Говорят – стукнуло столько-то годков, но чем стукнуло, куда стукнуло, о том ни слова. А вот Неждана шестнадцатая весна приложила будто бы по-настоящему. Рос он под присмотром монастырских медленно, но верно. Вроде бы вчера еще гонял хворостиной гусей, закатав портки чуть не до самой задницы, чтоб росой не промочило. Еще недавно Фома-переписчик дразнил его «от лавки на полглавки». Надысь вроде бы ещё с дворовыми псинами играл, не нагибаясь. А смотрите на него теперь – вздулся, как тесто, распахнул плечи, перестучал крутым лбом все монастырские притолоки! Обозначился второй подбородок – куда обширнее первого, да весь уже пошел щетиной, как у порося. Живот хоть и пополз уж за ремень, да все одно терялся под плечами. Кулаки свисали, будто левая и правая голова Змея Горыныча – с башкой нашего молодца размера одного. Ходячая нелепица, большущий щенок, у которого одни части обогнали в росте другие! Настоятель обмолвился как-то, назвал вместо Неждана – Дубиной. Теперь все горазды дразниться, приклеилось прозвище, как лист в парилке. Дубинушка…

Определили отрока на кузню, помогать иноку Филиппу. Там и стало его основное послушание. Игумен рассудил справедливо: там, в кузне, мальцу самое место, всё вокруг железное, разломать трудно. А неуклюжим Дубинушка стал – страсть каким. Из-за величины своей да недотумканности.

Приложила шестнадцатая весна по-настоящему и вот еще как: затомился здоровенный медведь Неждан, как малый котейка. И день и ночь думал он одну нехитрую мысль. Мысль была такова: «Девку бы».

Казалось бы, чего проще? Статью Господь не обидел. На такие бока да на ручищи какая бы не засмотрелась? Да и живи Дубинушка по сю пору в деревне, давно бы уже ходил венчанный, что ни день хозяйствовал бы хозяйство, да наминал бы жену что ни вечер. Глядишь, уже и дите какое из притолочной люльки бы попискивало…

Только где это всё взять-то, если ты сирота-сиротинушка и воспитали тебя в самой что ни на есть строгости, в самом что ни на есть суровом монастыре на краю света? И не сбежишь. Во-первых, совестно, во-вторых, куда сбежишь-то с острова. Вплавь, что ли? Впрочем, плавать Неждан не сподобился как-то научиться – холодно, да и водяных боялся. И не только их. Опасался и леших, в овин к овиннику без наговора не заходил, а под лавкой, где спал, всегда держал блюдечко с молоком для домового. Дубинушка и есть, сажень без вершка росту, а ума не нажил, как приговаривал остроязыкий Фома, вставая на цыпочки, чтобы угостить Нежданку привычным подзатыльником.

И то верно, не нажил пока. Когда прибыли в обитель высокие гости да прилетели вперед гостей дурные вести – как вся братия полошилась, как игумен Алексий морщил и без того испещренный бороздами лоб, какая беготня поднялась, как все крестились наперебой! Вот въехали верховые на подворье. Братья, понятное дело, таращили глаза на опального великого князя. Когда еще увидишь правителя Земли Русской, хоть и отрока, хоть и ссыльного – на расстоянии руки? А Неждану только одно. Притаился у ворот, высматривает – нет ли бабенки какой среди прибывших. Ладно, дворянка, тут уж место своё знаем, а ну девка, кухарка или иная прислужница? Как назло, не оказалось ни кухарки, ни иной прислужницы. Даже дворянки!

Приставили Дубинушку к гостям. Первым делом в оборот его взял спокойный и очень внушительный дядька средних лет, в бедрах широкий, в плечах покатый, руками суховатый, ногами кривоватый. Этот соломеннобородый в добротных и носких одеждах серого цвета всему маленькому княжескому двору, считай, оказался распорядитель. Подошел он, воздел очи горе (а как еще на этакого увальня посмотришь?) и сказал:

– Слушаться будешь меня. Что скажу, всё надо делать. Великому князю только попробуй не угодить. Буду давать поручения. Если что, скажешь – Истома Безобразов велел. Спросить чего хочешь, так спрашивай.

А Неждан возьми и ляпни первое, что в голове лежало, без обиняков:

– А правду говорят, что в Москве самые красивые на всем белом свете бабы? Вот бы посмотреть, коли так!

«Ой, дернул черт за язык – успел подумать Неждан. – Попал прямиком впросак, нашел о чем спрашивать, дурачина!» А солидный Безобразов вдруг грянул хохотом, да так, что поднаторевший в арифметике Дубинушка успел помимо воли посчитать все его зубы.

– Да, холопчик, несладки тебе, видать, щи монастырские, – смахнув слезу, выдохнул Истома. – Ну что тебе сказать, болезный. Такие там есть девки, что как месяц, а есть такие, что и как солнышко. Да пока не про твою душу. А ну бегом за посудой, дубина, смехом господ не накормишь!

«И этот дубиной назвал. Сговорились они все, что ли, или сам догадался?» – обиженно подумал Неждан на бегу…

***

День, столь богатый событиями, не склонился еще к вечеру. Иван отведен в предназначенные ему покои, если словом «покои» можно назвать не очень-то и большую скромно обставленную келью с решетчатым окном. Пока венценосный отрок ходит там из угла в угол, переваривая впечатления от первый раз в жизни увиденного моря, стрелецкий сотник Волк официально принимает пленников у воеводы Кемского гарнизона. Вояки обнимаются на прощанье, и ратники с большой земли, что едва успели наскоро пообедать нехитрым монастырским угощением, дробно топочут по сходням. Коч неуклюже отваливает от причала и уходит восвояси. Воевода торопится в Кемь: нужно как можно скорее отправить гонцов на перекладных, доложить о том, что все исполнено в точности. Дело спешное, а ночь на море об эту пору не страшна. Какая она в этих краях в мае? Жиденькая!