Илона Якимова - Волна и камень

Рындой, между тем, Андрей только числился. Ни силы, ни уменья охранничьего он пока не нажил, зато имел дар, крайне его компании необходимый. В посольском приказе так и написали: «Отрок сей есть чудо-толмач, посему приставлен к князю Ушатому, дабы надзор за аглицкой ладьей, что разместилась в бухте Святого Николая, облегчить, да вызнать поболе важного у зарубежных поморов, да связью промеж нашим головой и корабельным головой служить».

Звание чудо-толмача было не зряшным, хотя, возможно, и преждевременным. Годов с восьми, как выучился бегло читать, Андрей заинтересовался и греческими книгами, что в изобилии водились в отцовской библиотеке. Через некоторое время тятя обнаружил, что отпрыск каким-то образом успел овладеть письменным греческим. Заинтересовавшись, Михаил Михайлович Курбский поощрил сына в изучении литовского – языка земли, откуда их род некогда отъехал на служение московскому князю. Андрей не посрамил отцовых надежд и литовский в кратчайшие сроки освоил. Попав в столицу, он уж был известен, как забавная диковинка. И оставался бы в этом качестве, пока пух не сменился бы бородой, а служение не забросило в дальний гарнизон. Но возник «Old Piper», капитан Томас Берроу и – далеко идущие планы Ивана Васильевича Шуйского. С тех пор с утра до вечера, а когда и за полночь, крутился юноша вокруг англичан, особенно, конечно, вокруг капитана Берроу. Юная голова работала исправно, так что теперь можно было смело сказать – в языке этой далекой страны Андрей главный дока, и другого такого по всей Руси не сыщешь! Рында Курбский общение с капитаном почитал за высокую честь, успел подружился с самым последним матросом, облазил каждый закоулок корабля и в целом был своим положением до крайности горд. Вот и теперь Андрей, исполняя возложенную на него обязанность всё разузнавать и все полученные от англичан сведения излагать письменно, пещрил бумагу прямо здесь, за кабацким столом:

«Лодья англицкая, по прозванию „Old Piper“, сиречь „Старый трубач“, суть судно великое, поболе любой лодьи поморской. Приспособлено к переходу за моря без наблюдения берега. В длину имеет пятнадцать косых сажен, а в ширину имеет четыре косых сажени, и на столько же борт в средней части возвышается над водой. В крайних же частях имеются возвышающиеся сооружения, с бортом сделанные заподлицо. В этих частях каюты капитана, его помощников, рулевой дрын, сиречь румпель, с отдельной для него отгородкой, и прочее в том духе. Мачт лодья имеет три, и еще одну наклонную, бушпритом называемую. Весу же имеет, коли верить Томазу Берроу, без малого осьмнадцать тысяч пудов, когда груженое. Ежели смотреть от днища, сначала расположен малый трюм для тяжелых чушек, веревок на замену снасти да бревен на запасные реи. Лежит это все, дабы не перевернулось судно. Выше палуба для грузов, здесь же обитое железом хранилище огневого запаса и кладовая для пищи и воды. Выше палуба, где ночуют обычные сейлоры, и тут же стоят пушки, дулами обращенные к вырезам в борту, дабы стрелять в боки. Если подняться выше, посередь будет уже палуба верхняя, с малыми пушечками, а по краям означенные надстройки вздымаются еще на две или три сажени. Две лестницы ведут на каждую. На верху же кормовой надстройки…»

На этом месте пришлось прерваться: появился тот, кому Андрей непосредственно подчинялся. Возле кружала остановился возок, из него вышел и протиснулся в низкую кабацкую дверь еще один носитель по-английски скроенного камзола.

Борис Васильевич Ушатый, мелкий князёк из ярославских. Видно сразу, родила его мамка не от проезжего молодца: фамильное прозвище подходило ему вполне. Уши его, большие, мясистые, верхними частями загибались наружу, и остались так, даже когда он стянул с головы мягкую заморскую шляпу, обнаружив обширную плешь. Рында скривился про себя: так и не привык к неприятному облику начальника. Губки гузкой, вечно мокрые, волосья не мыты, борода длинна да жидка, лоб шишкой торчит – то ли лихой человек, то ли расстрига, то ли чертяка в людском обличье.

Говорят, мол, начальник не червонец, чтоб нравиться. А все же не только поэтому Андрей не чуял в себе рвения и любви к своему руководителю. Сколько они в устье Двины околачиваются, а так Ушатый и не намекнул – зачем, что намереваются делать, кому их свершения во благо, кому во вред. Особенно как подумаешь о том, что в государстве творится что-то неладное, тот копает под этого, этот того предает и все почем зря грызутся. О, как легко нынче попасть в неприятное дело или взять грех на душу! В общем, снедало недоросля любопытство. Знать подноготную предприятия, которое определил им управитель московский Василий Иванович Шуйский, Курбскому не полагалось, но хотелось.

Чаял Курбский не зря, новости были. Ушатый сел, вялым жестом усадил почтительно вскочивших подчиненных, принял кружку кваса у подсуетившегося мальчугана-прислужника, отпил залпом не менее половины и сказал:

– Доставлено мне указание из Белозерского монастыря, где на моленье остановился надежа-князь Иван Васильевич Шуйский. Предстоит немедля отплывать на аглицкой лодье. Вы двое, – Ушатый кивнул невзрачным молодцам, – отправляйтесь собирать нужное. Наточите сабельки, зарядите пистоли, проверьте снедь по списку, сами знаете. Ты, новик, стрелой сейчас к Томазу Барову, передай эту записку с наказом да англицким языком истолкуй, чтобы готовил отплытие и принимал проводника из поморов, указать путь. Сунешь в письмишко нос – об твое рыло кулак почищу, понял?

Курбский принял засургученный листок и, как было велено, стрелой устремился вниз по улице к гавани и дому капитана. Хоть дворяне пешими и не передвигаются обычно, припустил бегом. Всего-то пути саженей двести, дольше коня отвязывать! К Тому Берроу заставлять ходить не приходилось, Андрей сам, что ни день, выискивал повод пообщаться с диковинным «антиподом». А еще подгоняло – наконец что-то происходит, что-то будет интересное! А что в письме? Наверняка место назначения. А вдруг Англия? Вот было бы расчудесно! Посмотреть бы письмо…

Пока мысли Курбского скакали таким образом, ноги скакали по ухабам главной улицы поселка к капитанским сеням. Новик взбежал по крыльцу, поворотился к дверям задом и несколько раз бухнул в нее подошвой. Стук был не простой, а условленный.

От сотворения мира лето 7050-е

(от Рождества Христова 1542-е), мая месяца 20-й день,

Соловецкий монастырь

Как у орла ромейского, что к нам символом великодержавности перешёл, две головы, так и у монастырей – две ипостаси, две власти, два назначения. Русский, завидев вдалеке обитель, на что внимание обратит? На купола серебристые или же золотистые, на кресты осьмиконечные. И скажет: «Вот оно, жилище мужей праведных». А чужой человек что увидит прежде всего? Да вот же: стены белокаменные десяти сажен высотой, да претолстые, башни часто выставленные, жерла пушек из бойниц торчащие, военные стяги. А вступив под сень укреплений, наверняка застанет более или менее многочисленное сборище людей в длинных кафтанах. Через плечо у них перевязи с пороховыми кисетами, у поясов мешочки с пулями, кровожадные кривые сабли позвякивают, встречаясь со щеголеватым голенищем остроносого сапога. Лихого вида бороды и шельмоватые глаза, сверкающие из-под островерхой шапки с отворотом, завершают внушительный образ. В пестрой картине людского разнородья русских городов и поселений эти молодцы отличаются редкостным единообразием. Славные воины, основа государства, покой обывателям…