Петр Леонтьев - Дорога в Рай

– Ну, что же ты мне не веришь? Любила я тебя и ждала. Зачем ты опять ушёл без меня?

Мы не стали дослушивать ни её, ни слова благодарности несчастной матери. Потрясённые, мы тут же разбежались по домам.

Случай этот имел продолжение. Но под совсем неожиданным ракурсом. Недавно я вдруг запел. Запел я громко впервые. До этого мы с мамой пели тихо. А вышло это так. В гостинице стояло пианино, и кто-то заиграл. Я, как бабочка, полетел на звук. Музыку я очень любил, особенно скрипку. Но петь… Правда, в Хабаровске во дворе я тоже пел, и даже на пеньке публично. Но как-то неосознанно. А тут мне предложили проверить слух и голос. Не знаю уж, почему. И я запел. И мне сказали, хорошо. Похвалили. И Муська при этом была. И вот я почувствовал с тех пор уверенность и пел везде и всегда. Так вот.

Однажды я в кинотеатре посмотрел фильм «Серенада солнечной долины». Сразу запомнил музыку. И пел громко и везде сам для себя. Без слов. И бежал я по рынку, распластав руки, как крылья самолёта, будто делая всякие виражи. На одном из виражей как бы случайно схватил у бабки несколько маленьких кедровых шишек и дальше, уже без пения и без виражей, изо всех ног помчался прочь. Вслед неслись крики «Хулиган! Хулиган!», – но это только мне придавало прыти и сил. Шишки, конечно, мы разделили, но бабка запомнила меня.

Уже не раз я слышал, бегая по базарной площади, игру на гармони солдата без ноги. Баян никогда меня слишком не привлекал, но тут я услышал тихое пение. Песня была мне знакомая – «Золотой огонёк». Меня потянуло к музыке. Я даже забыл про «обиженную» бабку. С удивлением я увидел солдатика на платформе и его девушку. Он пел, а девушка тихо подтягивала. Картина так поразила меня, что я вмиг оказался рядом и, неожиданно для себя, громко и уверенно подхватил. Голос у меня оказался сильный, публика сразу обратила внимание. Я пел всё, что знал, под баян и без баяна. Спел «Бродягу», «Вечер на рейде», «Дан приказ…», ещё что-то. Все смотрели на меня и не гнали. Я осмелел и как бы обнаглел.

– Смотри-ка ты, хулиган, а как поёт, – сказала «обиженная» бабка. В конце она подозвала ласково меня и дала несколько шишек.

Однажды Гришка дал нам задание собирать окурки. Мы уже давно пробовали курить, но тут была «акция»: мы должны были собрать табак для инвалидов. Где только не бегал я, в поисках окурков. Мы с Гришкой даже прибежали на маленький военный аэродром и стали ползать вокруг самолётов, ища в траве окурки. Впереди стояло маленькое строение, где находились лётчики. Нас, видимо, заметили. Окурков мы, конечно, в траве не нашли, но страху натерпелись, когда вдруг у строения открылась дверь, и вышел лётчик. За ним – другой. Оба направились к самолётам. У меня сердце ушло в пятки. Я прижался к земле.

– Надо подкачать, – сказал один, ударив ногой по колесу.

– Да ладно, – ответил другой. – Давай взлетать, – и крутанул винт.

Но первый пошёл к заднему колесу и как бы случайно увидел меня.

– А это что за балласт? – поддал он меня ногой. – Глянь-ка, а там второй валяется.

Нас за уши провели в домик и стали допрашивать, кто да что, как оказались на военном секретном объекте. Может, шпионы, так нужно с нами срочно разобраться, а, может, и расстрелять.

– А это что за ерунда? – спросили они, выворачивая из карманов окурки. Гришка сбивчиво стал объяснять. К удивлению, лётчики не рассмеялись, напротив, лица их посерьёзнели, когда они узнали про солдатика на платформе и инвалида с баяном. Они, оказывается, знали их по базару.

– А у меня дядя Миша тоже лётчик, летал на истребителе, а сейчас ранен, скоро приедет сюда, – вырвалось у меня. Лица у лётчиков стали совсем серьёзными.

– Ладно, хватит пацанов мучить, – сказал первый. Там был и третий, который вынул пачку махорки и подал Гришке. – Возьми, передайте вашим солдатикам, да больше не собирайте заразы. А вам, вот, галеты. А теперь – геть!…

Они выставили нас на крыльцо и дружно свистнули в два пальца. Мы рванули под их дружный хохот, как зайцы…

Как-то я увидел в гостинице девочку, до боли напомнившую мне Нелике, нанаечку, с которой дружил, проживая в низовьях Амура, в Нижнем Пронге. Это был ещё 1942 год. Много чего было связано с этим необычным местом… Вот эта история.

Начались наши с мамой военные скитания, когда из Хабаровска стали мигрировать люди, семьями, особенно с детьми, потому что стали исчезать продукты. Грозил голод. Вот тогда-то и стал исходить народ – кто на Сахалин, кто в низовья Амура, в рыбные места. Я слушал разговоры, даже ожесточённые споры своих родителей, доходившие порою до ругани. И, несмотря на конечное обоюдное их согласие, я активно был не согласен с решением покинуть Хабаровск, мой любимый город, где в одиночестве должен был остаться отец. Активность моя дошла до того, что я в те дни по-детски почти ненавидел свою мать. Однажды мама стала доказывать мне необходимость переезда в низовье Амура, но я толкнул её своим кулачишком, почти ударил, и она, от удивления раскрыв широко глаза, стала лихорадочно крестить меня, читая какую-то молитву и приговаривая: «Успокойся, сыночек, мы ведь вернёмся».

– Нет! Нет, нет! Мы никогда не вернёмся! Я не верю тебе! Ты предаёшь папу!

Отец на всю жизнь запомнил эту сцену и потом, много лет спустя, когда я стал уже взрослым, когда случился разлад наш с ним, повторял с горечью:

– Никогда ты меня не любил больше, чем в детстве.

Это была неправда. Любил и люблю, уже мёртвого, я с не меньшей силой, просто тогда моя любовь пронизывала меня с какой-то рефлекторной силой, и я превращался в пружину и не мог сопротивляться её физическому воздействию. Меня корёжило, и я не мог контролировать себя, и это можно было бы назвать безумием. Мать, конечно же, понимала моё состояние, но что она могла поделать? Так и прожила она со мною, таким, с этой минуты до времени, когда положила меня в санаторий. Плюс её энцефалит. Плюс мои необъяснимые никем боли по ночам с левой стороны живота, когда я крутился, и ничем нельзя было меня успокоить. Как тут не сойти с ума? И у неё от стресса началась депрессия. Но в войну это была не новость. С депрессией надо было мобилизовать себя и работать, работать…

А в Хабаровске в то время гудели сирены, летали непрерывно самолёты, окна вечером зашторены и светили синие лампочки. Днём мы во дворе играли в войну. Только если до войны «красные» дрались с «самураями», то теперь с «немцами».

И вот наступил он, этот черный вечер прощания с отцом на пристани. Белый пароход ждал нас, но я вцепился в отца и не мог оторваться, кричал что-то, и никто вокруг не знал, что со мною делать. Потом какой-то матрос схватил меня, оторвал от отца и понёс к трапу. Говорили, я укусил его. Но я ведь один задерживал рейс, и меня удерживали, пока судно не отчалило окончательно. И мне на всю жизнь запомнился фонарь на пристани и отец в свете фонаря, и такая тоска, от которой я потерял сознание. Потом я лежал в каюте, больной, не хотел есть суп с клёцками. Муся сидела в обнимку со мной, потому что мать уже ничего не могла. Не помню, сколько дней плыли мы до Николаевска, но половину пути я провёл в постели. Все боялись за меня. Но зато, когда я появился на палубе, сколько участия я получил от пассажиров, особенно от моряков! Именно это соучастие помогло мне быстро восстановиться. Я как-то быстро смирился с мамой, хотя в глубине души, конечно же, по детскому непониманию, осуждал её. Только время, медленно и неуклонно, вело со мною разъяснительную работу, путем укрепления моей души и сознания. В тот рейс я многое услышал про Ленинград, про блокаду, и с тех пор уже нигде и никогда не забывал об этом городе, всех расспрашивал, как там, в Ленинграде, воюют и живут. Мама мне постоянно рассказывала об этом городе, о важности его в истории России, почему немцы так рвутся в Ленинград и почему так важно отстоять его. Лозунг «Всё – для фронта! Всё – для победы!» я мысленно адресовал Ленинграду. И с этой мыслью прожил всю войну. Удивительное было состояние общества того времени. Как в магнитном компасе, стрелка мысли и чувства у всех, от мала до велика, в любую минуту и секунду была направлена на одно: на победу. О проигрыше в войне никто и не заикался. Мы победим! Это знали все.