Петр Леонтьев - Дорога в Рай

Я сидел дома. Были сильные заносы, и по поселку ходили только взрослые на работу по специально прочищаемой траншее. Многие, у кого не было детей, предпочитали вообще проводить время на заводской территории. Не знаю уж, как они там устраивались, но завод работал вовсю и, как говорили, перевыполнял план. От скуки я занялся мышами. Их в доме водилось множество. Бабушка со второго этажа приносила мне рыжего кота, но он годился только для игр. Мыши облюбовали в нашей комнате место за печкой. Там лежала сковородка, на которой они выплясывали и лизали её. Мне интересно было наблюдать за ними. В то же время во мне проснулся азарт охотника. Я брал швабру и выжидал подходящего момента. Но едва я замахивался, мыши мгновенно исчезали. Мне было и досадно, и сердце грело то, что мыши остались живы. Мне стало бы очень плохо от того, что моими руками убита была бы такая симпатичная мышь. Мне бы тогда не отмолиться. Котика за печку посадила бабушка.

– Ну вот, теперь мыши к вам приходить не будут.

Добрая была бабушка. Но ещё добрее оказался котик. Он спал за тёплой печкой, а мышиная беготня рядом с ним и по нему самому его не беспокоила.

– Ну, Петька, ну вы с котом и охотники! – смеялась Муська. Однажды она принесла мышеловку и поймала мышь.

– Отпусти её сейчас же! – кричал я.

Но Муська только смеялась. Выйдя из себя, я ударил её по руке. Мышеловка упала, мышь отскочила в сторону, но не шевелилась. Она была мертва. Меня охватило неподдельное горе. Истерика. Мусенька пошла с виноватым видом со мной на крыльцо, и мы похоронили мышь в снегу. Сестрёнка просила у меня прощения, и долго с тех пор, когда мы ложились спать на общий топчан, я, лёжа между мамой и нею, поворачивался к сестре, мы обнимались, и она шептала мне в ухо ласковые слова, и я засыпал в её объятиях. У нас надолго установились нежные отношения. А до того я только вредил ей, и даже Жорины записки передавать не хотел.

По нашему календарю приближался Новый год. Все дети ждали подарки. Я очень мало уделяю внимание еде, видимо, потому, что привык есть то, что дали. И вкус пищи меня давно не волновал. Мама, ещё в пути от Хабаровска до Николаевска, когда мы ели только галушки и затерку, убеждала меня не обращать на вкус пищи внимания. Она много говорила о блокаде в Ленинграде, о голоде.

– Пища нужна человеку и зверю лишь для того, чтобы выжить, – примерно так убеждала она меня. – Затерка – это самая полезная для человека пища. Вода и хлеб. Этим кормил Иисус голодных. Это и его была главная пища. А вот когда человеку совсем нечего будет есть из знакомой пищи, тогда он сможет съесть все, что поддаётся жеванию. Чтобы создать ощущение сытости. Вот в Ленинграде. Там всё стараются использовать в пищу, чтобы выжить. Даже ремень и ботинки. А как их съесть? Много способов.

Как в воду глядела мама. Вскоре и мне довелось попробовать сыромятного ремня. Да ещё получить таким же ремнём по нижнему месту..

А началось всё вот с чего.

В тот день, в конце декабря, была метель. В метель мне хорошо спаслось, но среди ночи вдруг все проснулись от воя сирены. Стоило открыть глаза, как через окно в глаза бросился сильный свет пожара. Посреди посёлка полыхал склад. Я никогда не обращал особого внимания на это ничем не примечательное деревянное серое строение. Только за ним как раз и была свалка отходов жести, их которых я пытался мастерить разные поделки. Как воробьи, слетались сюда и другие мальчишки. Мы знали, что это склад, но всей важности его для посёлка и представить не могли. По сирене со всех сторон к складу бежали люди, кто с чем. Как ни старались, ветер мешал тушению пожара, и значительная часть припасов сгорела. Предположили сразу, что это был поджёг, так как горело с нескольких сторон сразу. Место огородили, поставили сторожа – женщину с ружьём. Уже ночью, при свете фонарей, стали разбирать завалы гари и разбирали всё тщательно несколько дней. Муся сообщила мне, что подарков особенных теперь ждать в Новый год не приходилось. Но я понимал сложившуюся обстановку и совсем не удивился склеившимся фантикам конфет в подарке, горелому повидлу на праздничном новогоднем столе. Хотя мама и Муся и работали на рыбном заводе, но полноценной рыбы мы не видели, а только хвосты, плавники и головы. И мама мне говорила, что это лучшие части рыбы, а кто не согласен, тот в рыбе просто не разбирается. Но в этот Новый год семьям выдали по одной консервной банке на ребёнка. Мы получили две банки. Мусю, хотя она и работала на заводе, посчитали тоже за ребёнка. Я сосал фантики, и, пахнувшие дымом пожара, они мне казались ещё вкуснее. И просил пососать маму и Мусю. Они будто отказывались, но видно было, что сосали с удовольствием. Всем вместе нам было весело.

Поджигателей искали. Говорили, им будет расстрел.

Пожар сильно ухудшил жизнь в посёлке. Очень плохо пришлось бабушке со второго этаже. Она из гордости отказывалась от помощи соседей, закрылась на ключ и никого не пускала. Однажды она спустилась к нам и принесла суп. В воде плавали мелкие кусочки чего-то непонятного. Это были сваренные кусочки сыромятной кожи. Бабушка с какой-то гордостью говорила:

– Я видала и ещё худшие времена. Ели и траву, и то, о чём и говорить постесняешься. А надо ведь жить – вот и ешь. Попробуй, Петенька, не отравишься.

Я попробовал совсем безвкусный кусочек ремня. Он поддавался жеванию, но я тут же выплюнул его в ладонь.

– Не буду есть! – грубо сказал я, и в тот же миг получил сильную затрещину от сестры. Бабушка охнула. Я рванулся к выходу, но Муська вцепилась в меня и стала хлестать откуда-то появившимся таким же сыромятным ремнём. Это было для бабушки слишком.

– Вот так угощение получилось! Мусенька, зачем же так? Ведь дитя неразумное.

Что такое накатило вдруг на сестрёнку? Я даже не успел обидеться. Лишь потом я узнал причину её настроения. Забирали на фронт Жору. В эти дни пришла повестка. Тётя Надя уже совсем считала Мусю «невестушкой», обнимала и целовала при встрече. Когда Жору увозили на санях, собрался почти весь посёлок. Муся и тётя Надя старались скрыть слёзы, потом вместе сели в сани и проводили Жору до Николаевска. Когда же, спустя несколько месяцев, пришла похоронка на Жору, в посёлке приуныли совсем. Ведь погиб любимец заводчан. Муся ходила, вся тёмная, а потом долго не являлась домой, работала до изнеможения. Мама в эти дни совсем будто выздоровела. Я сидел тише мыши. Весь превратился в ожидание отъезда. Но весна не приходила. А тут вдруг и дом мне стал совсем не мил: умерла бабушка со второго этажа. Я не мог смотреть на то, как её выносили. Но после того, как её вынесли, я услышал заданный язвительным женским тоном вопрос: «А куда у этой комсомолки пропал кот?» И я «выцеливал» эту тётку внутренним прицелом ненависти: предательница!! Такая могла и склад поджечь!