Петр Леонтьев - Дорога в Рай

Я очень жалел эту бабушку. Для меня она была как святая…

Я ждал отъезда. За зиму я повзрослел и совсем перестал бояться кладбища. Ходил один на высокий скалистый берег и смотрел-смотрел на Амур. Ждал ледохода. Ледоход начался ночью, совсем неожиданно. Люди собрались и с радостью смотрели, как рушится ледяная преграда Амура, отгораживавшая Пронге от материка. Теперь будет судоходство, начнётся нормальная жизнь…

И вот в комнату не вбежала, а влетела развесёлая мама и, бросившись обнимать и целовать меня, закричала:

– Петька! Едем!!

Сборы были недолгими, но я прощался со всеми. Особенно жаль было расставаться с Неликэ и Николаем. В Николаевск мы ехали на кунгасе, зацепленном за катер. Я полюбил катер «Гастелло», но там не было больше Жоры. И я не слишком тосковал по этому, хоть и прекрасному, но как-то осиротевшему для меня катеру.

На этот раз Николаевск мне показался веселее: ведь я ехал к отцу.

Я заново удивился Амуру. Так как это любимая моя река, я скажу несколько слов о ней. У Хабаровска ширина Амура два километра, и то она впечатляет. Но у Николаевска Амур расширяется на шестнадцать километров, и просто подавляет своим размахом. Длина Амура около трёх тысяч километров. По величине бассейна это четвёртая река в России. В Амуре живёт 103 вида и подвида рыб (в Волге —76). Лиман в конце своего устья Амур «нагло отвоевал» у Татарского пролива, что пагубно сказывается на некоторых видах рыб, в частности, калуги (подвид белуги). Эта пресноводная рыба, длиной 4—5 м, иногда, при разливах Амура, когда пресная вода реки «наползает» на солёную воду лимана, начинает плодиться. Потом, при возврате речной пресной воды в русло, мальки оказываются в солёной ловушке лимана и гибнут. А взять ещё известные всему миру лососевые нерестилища? Рыба движется так плотно, что порою представляет собою «мост».

Флора Амура: ель, кедр, манчжурский орех, пихта, дикий виноград и многое другое. Я люблю эти места и в процессе нашего переезда на Сахалин наслаждался дикой, почти не тронутой природой.

По странному совпадению, в Николаевске я вновь встретил прошлогодний пионерский отряд. Снова звучала песня «Вечер на рейде». Но тут уж я не пропустил момента, пристроился в хвосте и пел песню со всеми.

Некоторые оглядывались и смеялись. Меня, конечно, удивляло и печалило решение мамы ехать не в Хабаровск, а на Сахалин, в какое-то Дербенское, но я понимал, что капризами ничего не добьюсь, и подчинился без скандалов.

Места, где мы кочевали в войну с мамой, имеют почти сокральное значение для меня, и я не могу, не смею рассуждать на тему, что было бы правильным, а что неправильным решением мамы для всех нас. Что удерживало маму от возвращения к отцу в Хабаровск, осталось их тайной. Так ей было нужно. Но я не смею, как к святыне, прикасаться к этому своими домыслами. Если я что-либо, как мне кажется теперь, и понимаю, то всё равно отвергаю это понимание, как оскорбительное для меня же самого. Есть тайны, которые никто не смеет открывать, что бы там ни казалось. Табу! Грех!

Как-то выпало из памяти, каким путём мы прибыли в порт Александровск, но скалы Три брата особенно врезались в память мне. История о том, как три брата-нивха выкрали у чудовища Дэва похищенные им ключи от счастья и как злой Дэв превратил их в скалы, сильно подействовала на моё воображение. а маленький этот народ нивхи стал так же близок мне, как и нанайский. Я не забывал ни спасшего меня Николая, ни, особенно, Неликэ. Внешне нивхи и нанайцы для меня были схожи. Поэтому и девочку нивхочку, позднее встреченную в гостинице, я сразу остро воспринял за схожесть с Неликэ. Сердце защемило.

Если бы я был взрослым, то Сахалин я для себя бы сравнил с загадочным сфинксом. Зачем мы сюда приехали? Уже само ощущение временности приезда сюда окрашивало в цвет той же временности и деревянные постройки на базарной площади Александровска. Солнце здесь, мне казалось, светило, как отражатель. Я не видел ярких, сочных тонов, которыми восхищаются туристы. Всё здесь для меня в дни приезда было окрашено в цвет тоски по отцу. Даже удивительные рассказы про маяк на мысе Жонкьер, про туннель, который вырубали две группы каторжан, двигавшиеся навстречу друг другу и разошедшиеся внутри скалы из-за ошибки инженера, загадочная история про какую-то Соньку Золотую Ручку… Всё это меня не трогало. Сахалин остался для меня странным зигзагом, отдалявшим встречу с отцом. Запомнились маленькие кедровые шишки на рынке и ягода клоповник с привкусом клопов в начале поедания.

Но маленький период жизни, прожитый в Дербенском, оказался для меня очень значительным. Многое, очень многое произошло из того, что повлияло на мои отношения с людьми и, даже, с Богом …

Но об этом позже.

Само село Дербенское не произвело на меня, уже поездившего и повидавшего, особенного впечатления. Оно было больше, чем Нижнее Пронге, но здесь не было Амура, не было романтической ауры, о которой я вдруг затосковал, вспомнив часы, проведённые на высоком скалистом амурском берегу, когда в солнечные дни наблюдал игру резвящихся дельфинов или медленное появление сначала кончика мачты, потом и всего корпуса корабля из-за горизонта. Куда плывёт корабль? Вот бы с ним… И вдруг появлялся маленький, юркий «Гастелло». Срываешься с места и скорее, бегом, к причалу. Моряки знали меня, особенно из-за Муси, подруги Жоры. Я занимал своё «законное» место «морского кота» на носовой части и валялся на чистой палубе, «загорал». Меня никто не трогал. Бывало, и прокатишься «с ветерком» куда-нибудь неподалёку. Любили меня и за песни, которые я пел без просьб, для себя, но не знал, что пел уже достаточно громко. Меня не хвалили, не заставляли петь. Я пел сам по себе, потому что мне это нравилось. Я в то время ещё не знал и не понимал, что такое голос. Все поют, значит, все могут это делать.

В Дербенском мама работала в сельской конторе начальником планового отдела. Это сыграло определённую роль в моём «статусе» в школе, куда меня определили вскоре. Сразу отмечу, что Муся училась в девятом, а я в первом классах. Сестра моя пользовалась авторитетом, и я тоже был принят как свой у мальчишек, без всяких предварительных «колотушек».

Жили мы на этот раз в одноэтажном длинном бараке. Там было несколько идентичных квартир: открываешь входную дверь – сени; открываешь следующую дверь – жилая комната. Позади барака обрывистый берег к речке, где брали воду. Зимою там была прорубь. Скат крыши был в сторону берега, зимой наметало столько снега, что крыша, вместе со счищенным снегом и с берегом составляла одну горку, по которой можно было лихо скатиться на санях или на лыжах. Это было здорово, особенно когда снег был такой скользкий, что можно было выскочить на высокий противоположный берег. На моих нерпичьих лыжах мне это удавалось часто. Я был «в фаворе» у мальчишек. О девчонках и говорить нечего.