Таня Ратклифф - МЕТАМОРФОЗА

Никого, кроме него, в камере не было.

Ни радио, ни телевизора узникам не полагалось. Любимый недремлющий брегет Grand Complication уже не мог прозвонить ему ни обед и ни что другое: часы у заключённого забрали ещё в Баку вместе с бумажником и мобильным телефоном, а делать зарубки на стенах, подобно графу Монте-Кристо или Робинзону Крузо, Владимиру Сигизмундовичу в голову не пришло, даже если бы он и прочёл в своё время эти вредные западные книжки.

Он подошёл к нарам, брезгливо морщась, взял одеяло и накинул его себе на плечи. Без толку – оно было слишком тонким.

Владимир Сигизмундович постучал в дверь и попросил у охраны второе одеяло, но охранники по-русски не говорили, хотя с лёгкостью дали понять, что тут ему не пятизвёздочный отель, одеял на всех не напасёшься, и вообще сиди тихо, а то хуже будет. Хотя куда ещё хуже…

Не успел арестант утихнуть, как дверь в камеру открылась, его вытолкнули наружу и повели по длинному коридору, затем вверх по металлической лестнице на второй этаж.

Комната, куда Бутенковского привели, оказалась врачебным кабинетом. Его встретил худощавый молодой человек приятной европейской наружности, в белом халате, тщательно выбритый, в отличие от всех иранцев, которых ему довелось встретить до сих пор.

– Bonjour! – сказал он, приветливо улыбаясь. – Je suis Docteur Alavi, Farid Alavi.

Доктор Фарид Алави пытался объяснить ещё что-то на двух или трёх языках. У него был мелодичный интеллигентный голос, что действовало на Владимира Сигизмундовича успокаивающе. Но вдруг слух резануло слово «кастрация», а потом доктор повернул к нему монитор компьютера и показал цветные картинки, иллюстрирующие предстоящую ему завтра операцию. И хотя собственная судьба была арестанту уже известна, он начал неудержимо рыдать.

Доктор отвёл глаза и так и продолжал смотреть в сторону, обращаясь то к Бутенковскому, то к конвоиру.

Охранник кивнул, пробормотал что-то на своём наречии, надел на узника наручники и отвёл его назад в камеру, где у Владимира Сигизмундовича моментально начали стучать зубы. Теперь и всю его одежду у него отняли, выдав взамен тёмно-серые грубые штаны и рубашку, совершенно не спасавшие от холода.

Бутенковский обернулся одеялом на манер кокона, забился в самый угол нар, где как будто меньше дуло, положил голову на тонкую и твёрдую подушку и уставился в потолок. Он знал, что операция назначена на девять утра и впереди у него ещё весь вечер и вся ночь.

Сумерки не заставили себя ждать. Тусклый свет сочился из зарешеченного окна, растекаясь по стенам и потолку и сплетая из теней и бликов дрожащее кружево узоров.

Арестант из последних сил старался не думать о том, что ждёт его завтра, но тень на потолке бестактно вырисовывала на стене то его, привязанного за руки и ноги к облезлой больничной каталке, то его же, но уже отбивающегося, сулящего бородатым санитарам крупные взятки, то санитаров, берущих деньги, но не торопящихся его развязывать, то острое лезвие скальпеля, нацеливающееся на его самое сокровенное достоинство…

Владимир Сигизмундович как заворожённый смотрел на стену, пока вдруг внезапно не осознал, что ему уже совсем не холодно и даже, наоборот, жарко. Настолько жарко, что рубашка его совершенно прилипла к телу, хоть выжимай.

Он отбросил одеяло, встал, прошёлся взад-вперёд по камере и посмотрел в незастеклённое окошко под потолком. Оттуда ему подмигнула звезда: наступившая ночь была ясной.

– Спокойно, Вова, спокойно. Держи себя в руках, жизнь продолжается, – произнёс он вслух, сделал пару глубоких вздохов, вновь улёгся на нары, положил руки под голову и, чтобы переменить ход мыслей, погрузился в воспоминания.

Сначала он в мельчайших деталях восстановил в памяти огромные вечно синие горы, обрамляющие город его детства – тогда ещё столицу Казахстана – Алма-Ату. И вот постепенно перед его мысленным взором поплыли светлые, яркие и на фоне текущих событий весьма беззаботные картинки.

В те уже незапамятные времена маленький Бутенковский с родителями жил в старом центре города, в районе, который нынче называется «золотым квадратом».

Тогда Алма-Ата была ещё не городом, а свежепостроенным фортом Верный; улицы старого района носили незатейливые утилитарные названия: Штабная, Казначейская, Старокладбищенская.

В советское время и город, и улицы переименовали. Так, улица, на которой жили Бутенковские, из Старокладбищенской стала Вокзальной, затем проспектом Сталина и, наконец, проспектом Коммунистическим. Западная же оконечность квадрата приходилась на тихую, утопающую в зелени карагачей улицу, названную в честь Феликса Дзержинского.

По этой улице кудрявый маленький Володя ежедневно прогуливался со своим псом. Пёс Володи был помесью немецкой овчарки и, по-видимому, пуделя и, как и когда-то Алма-Ата, именовался Верный, о чём в справке от общества собаководства имел гордую запись синей шариковой ручкой: «БУТЕНКОВСКИЙ ВЕРНЫЙ КОБЕЛЬ».

Маршрут их проходил мимо трёхэтажного казённого серого здания, где в своё время помещался республиканский отдел НКВД, и обыкновенно завершался в светлом сосновом парке с ажурной чугунной оградой. Там, пока Верный поднимал заднюю ногу и орошал ароматной струёй бронзовую реплику железного Феликса, Володя щурился на девушек, выходящих из жёлтого двухэтажного здания музыкальной школы по другую сторону парка.

В отличие от Верного, Володя Бутенковский в кобеля произошёл далеко не сразу. Особенным обаянием и чувством юмора он не отличался. Внешностью тоже не выделялся: средний рост, узковатые, несмотря на занятия плаванием, плечи, вихрастая голова, растянутые турецкие свитера и невзрачные польские рубашки. Итого – как в школе, так и во дворе девчонки долго и упорно игнорировали Вову.

Бутенковскому вспомнился маленький тренажёрный зал в подвале здания министерства хлебной промышленности, куда он начал ходить качаться, чтобы выглядеть более мужественно. Вспомнилась грязноватая штукатурка стен стадиона «Динамо», где он поставил несколько личных и командных рекордов.

Увы, любовные победы упорно не хотели следовать за спортивными.

В университете всё осталось по-прежнему.

Учился он на физфаке. Учился без особых проблем. Но девушек на его факультете было крайне мало, и от них – по крайней мере тех, кого он хотел сам – Бутенковский всё так же имел лишь сплошной и тотальный игнор.

Потом университет закончился, и Володя определился на работу в оборонку, как оказалось, буквально перед её последним издыханием. Там-то ему впервые и подфартило…