Валерий Грушницкий - Над питерскими улочками

Отвергли друзья, отвергли враги, и теперь я один на всём этом белом свете. Но я пока не опустился до прошения милостыни. Но это – вопрос времени. Лишь до поры до времени будет продолжаться та беззаботная пора, в объятия которой я так рвусь. Но принятия нет и не будет. Прощения нет, ибо я уже слишком долго ношу эту маску. Маску гробового молчания и громогласного плача. Вот и рассвет освещает обломки этого театра. Я здесь часто сижу. Сижу и наблюдаю. Ищу какие-нибудь знакомые лица. Но нет. Все они мне незнакомы. И даже увидев очертания той самой голубоволосой головы, того деревянного носа, того чёрного хвоста, виляющего из стороны в сторону, я буду всё так же молча курить. Курение немного, но всё же помогает забыться. Помнить всех их больно. Они меня бросили, а я должен хранить воспоминания о нашей с ними дружбе. Для революции ещё рано, поэтому подождём. Ждать осталось недолго. Собрав все свои силы в кулак, выбрасываю сигарету на серый кирпич. Дым идёт и уже превращается в облака, летящие над моей головой. Мне кажется, будто я уж засыпаю, предо мной проплывают останки моего любимого итальянского театра…

Проходя по этим заброшенным итальянским улицам, замечаю лишь полное отсутствие чувств. Когда-то я любил. Или сейчас тоже люблю? Похоже, что нет. Но это было. Я дико извиняюсь, но мне придётся излить свои чувства. Я с детства любил эти вьющиеся голубые волосы. Мальвина. Как много в этом слове! Как много грусти и веселья! Красота и милота сочетались в этих чертах. Но она выбрала не меня. Теперь же она – актриса. Но она больше любит эскорт. Так ей легче и проще. Здесь нет эмоций – одно сплошное телодвижение. Как кукла, она не обладала какими-то особыми задатками, лишь внешностью, которая заставляла забывать обо всём остальном. Но в детстве это позволяло её любить. Пускай, мы все были куклами, но осталась куклой лишь одна Мальвина. Мы все эволюционировали, а она будто остановилась в развитии. Но это даже, можно сказать, пошло ей на пользу. Хоть кто-то из нас не изменился. Время всех нас безвозвратно швыряет из стороны в сторону. Тем самым, мы уж никогда не вернёмся сюда. Мы выходим отсюда, забывая тех, с кем шли с самого начала.

Проваливаюсь я в эти бездонные итальянские улочки. Так было всегда. С самого начала моей карьеры в этом театре. Прогуливаясь, ты мог совершенно забыться, полностью улететь в свой собственный мир. Мир этот будет начинён людьми, которые смогут тебя полюбить. Хоть где-то они будут. Я с детства замечал эту оссобенность итальянских улочек. Словно, никто другой этого не видел, а все просто проходили, не задумывались, не придавали значения своим потайным мыслям. Их будто и вовсе не было, этих самых мыслей. Люди мне тогда казались просто странными, а сейчас я понимаю, что они просто-напросто пусты, как бочка бывает пуста, когда хлебнёшь из неё бокалов двадцать отборного хмельного напитка. Только благодаря нему и живёшь. Спиваться я начал не так уж и давно. Лишь с тех пор, как театр закрылся. Тогда и вся жизнь потеряла свой первоначальный смысл. Ты хотел вершить своё дело, а на твои просьбы тебе ответили моментальным отказом. Так, впринципе, происходило зачастую. А как же иначе, коли целый мир уж не готов принять артиста? Артист должен страдать. Не важно, какой он сам по себе артист. Важно то, что он – артист. Этот факт уже делает из него козла отпущения. Так вот и живём. Театр уже переходит из сцен на улицы наших городов. Может, поэтому, в них и тонешь? Теория интересная, по этому поводу можно было бы даже подискутировать, но мне уже виднеется этот знакомый дом. Вывески виднеются издалека. Глаза разбегаются, взгляд расплывается в пучине света. Здание с безчисленным количеством этажей возвышается над этой пустынной бесконечностью улиц, опутывающих своды Италии. Это – дом, в котором живёт Мальвина. По крайней мере, проживает. Снимает квартиру, пускает всяких людей, которые выходят после такими же серыми мрачными, но теперь уже в их каменных лицах есть налёт какого-то мимолётного счастья. Я уже знаю, чем она занимается, но хочется убедиться в этом. Есть ещё маленькая надежда на спасение. Мне хочется верить, что она ещё чиста внутри. Пускай, и верится с трудом.

Я поднимаюсь по лестнице. По этим ступенькам отбивается ритм от каждого толчка, от каждого самого мельчайшего отзвука тени. Такие они, итальянские лестницы. Этаж за этажом, квартира за квартирой. Боже мой, как тут всего много! Но скучно до остервенения! Шаг за шагом под моими туфлями, загрязнёнными от пылевого налёта, исчезает частичка и меня самого. Появляется чувство, будто я… пропадаю. Пропадаю в пучине этого мраморного творения скульптора. Пропадаю! Но вот и то, что мне надо! Квартира. Так трудно отпереть… Серебро красуется в моей руке. Это ручка. И так трудно лишь повернуть её немного. Руки дрожат, а поджилки стонут в неистовом ожидании. Что же будет дальше? Терпение и смирение. Не могу открыть! Не могу сделать простого человеческого телодвижения! Слабак! Я же могу это сделать! Отчего тогда не делаю? Я не слаб и не глуп! Вот. Свет. Её лицо. Такое прежнее и родное. Эти голубые вьющиеся кудрявые волосы, проплывающие в глазах, словно Нева, уже любимы мной. А эта улыбочка! Милая-премилая! Похоже, она меня узнала. Я уж и не думаю, про что она говорит, лишь думаю о ней. Про былое уже даже и стыдно вспоминать. А вот одежда уже не та. Нет шика и блеска, появилась какая-то напыщенная беднота. Бедность эта её и портит страшно. Не та уже Мальвина. Если присмотришься, то, может, и зубки не те? Те, просто я уже изменился. Из маленького ребёнка мне суждено было превратиться в маленького меланхолика. Так невозможно уже смотреть на её лицо. Мне кажется, я что-то прошептал, а после – бежал, как только умел бежать. Двери! Быстрее бы открыть! Толчок. Почему-то становится так резко холодно и страшно. Дождь. Не помню, когда он в последний раз шёл здесь. Грим! Нет! Как я без него? Он стекает, покрывая собой весь мой белый костюм с нелепыми рукавами, так и норовившими зацепиться за какую-нибудь этакую пакость. Они освобождают то, чего не должны были бы видеть обычные люди. Вот оно, моё лицо. Всё в подтёках от белой краски, оно напоминает авангардистскую авантюру. Но это уже не по-человечески. Я должен был быть определён раз и навсегда! Но не это меня терзает. Вот и думаешь, стоя под дождём, каково это – быть нелюбимым? Ведь как это? Каждому нужно быть любимым. А мне вот хочется любить – и не любится. Я страдаю от неразделённой любви, но сам не люблю. Я во всём этом так запутался. Ведь, если не любить, то как? Как быть одному? Хочется отдохнуть, да, но ведь всегда найдётся тот цветочек, на который бы захотелось тебе прилететь. А если любить, то как? Отдавать себя? А для себя же – что? Всё так запутанно. И ведь нельзя, чтобы было всё равно. Ведь нельзя?

Читать дальше