Сергей Куприянов - Когда человек не дышит

Говори она на два, нет, на три тона тише, её можно было слышать сидя на волокушах, а сейчас её, наверное, прекрасно слышали Лиза с Николаем. Очевидно, старуха была глуха и поэтому считала, что её никто не слышит.

– Отошла от деревни я, значит, с версту, не больше, гляжу – на тропинке козёл стоит. А Анисья, сватья-то моя, жалилась мне, что козёл у неё потерялся. Славный козёл у Анисьи был – здоровый, полтелёнка – не меньше. Да не в этом дело, красавец, а не козёл: борода седая, сам чёрный, шерсть блестящая, а рога крученые, точёные, а нраву какого дерзкого был – все собаки его боялись. Шибко переживала Анисьюшка – две ночи на то время её Костя дома не ночевал, – старуха замолчала и задала Серёге вопрос, которого он никак не ожидал, считая, что старуха находится где-то там, в себе, в своих переживаниях. – Ты понял, что Костей она козла этого называла? – пронзая Серёгина своим взглядом, спросила тётя Шура. Серёгин закивал. – Вот, гляжу, на тропке козёл, значит, на меня уставился, я ему: «Кось, Кось, Кось», а он мне: «Мя, мя-я-я», – ну и подходит ко мне, значит. Ну, гляжу, так и есть, Костя. И борода, и шерсть, рог один у него обломан был, так у этого тоже кончик рога обломан как будто. Только глаза, глаза мне сразу не понравились, дикие они у него какие-то были, ну, думаю, понятно, ведь три дня бедный Костенька в лесу уже бродит, вот и одичал. Доброе дело, думаю, сделаю, недалеко ведь от деревни ушла-то, отведу козла, а в лесу-то и волки могут быть, пропадёт животное. Ворочаюсь я, значит, обратно, в деревню, ну и маню его, значит, за собой – идёт потихонечку, с неохотой так, то меня рассматривает, то травку жуёт, но идёт. Ну, надоело мне эта канитель, солнце уж скоро закатится, а мне ещё пять вёрст до дому топать, а всё ноженьками. А дома, я, чай, не бездомная какая, хозяйство… Ну вот, взяла я верёвочку пеньковую, у меня в котомке завсегда верёвочка есть, на рога ему накинула, да узлом и завязала. Вот тогда дело-то и пошло – идёт козёл за мной, а куда ж ему деваться-то. Я быстренько так иду, чуть замешкаюсь, того и гляди, рогами пониже спины получить можно… Да и оглядываться боязно, у него глаза какие-то нехорошие… – бабка помолчала чуть и снова обратилась к Сергею: – Ты, молодой человек, глаза у козла когда-нибудь видел?

Серёгин поднял к небу глаза – ему вспомнились несколько снимков, что же в них примечательного… Необычный зрачок, прямоугольничком, и располагается не как у кошки – сверху вниз, а горизонтально – вдоль глаза. Он утвердительно кивнул, но старухе его ответ совсем не был нужен.

– И раньше-то жуткие глаза у него были, а щас обернулась, а он такой ненавистью на меня глядит – жуть, а в зрачках – словно огонь дьявольский. Ближе к деревне заупирался, я верёвку на плечо и волоку его, стало быть, крепкая верёвочка была… А вот когда кресты на маковках из-за поворота видно стало, козёл вообще всеми копытами упёрся и не идёт. Повернулась я к нему, а в глазах у него огонь бесовский так и пылает, аж глаз-то самих не видно. Вспомнила я про Господа сразу, ну и прочитала Исусову молитву. Заревел козёл тогда рыком звериным, на дыбы встал, чуть копытом меня не ударил и исчез. А верёвочка петлёй завязанной на тропинку упала, я тоже от неожиданности такой на землю упала, спину, вон, шибко зашибла, – старуха сморщилась от боли, попытавшись распрямиться, – но сгоряча не почуяла, сразу-то соскочила, да бежать, и верёвочку ту там прямо бросила, а ведь такая хорошая верёвочка была, – старуха замолчала, то ли прислушиваясь к больной спине, то ли сожалея об утраченной верёвочке.

Когда их глаза встретились, увидел в них Серёгин поиск поддержки, необходимость высказаться.

– И, понимаешь, я ведь собственными руками к сватье-то, значит, чёрта чуть не привела. Это наказание нам, – старуха снова уставилась на Сергея, но теперь её взгляд был более оценивающий, – за внучку нашу… – она чуть понизила голос, словно собиралась доверить какую-то тайну, и снова замолчала, сомневаясь, говорить её Серёге или нет, да какой он ей Серёга, она ведь и имени его не знает, и знакомы-то они с полчаса, и видятся впервые. Первый, а, возможно, и последний раз.

Это так Серёгин рассуждал, а что происходило в голове старухи? Но она всё ж решилась.

– Не, вообще-то Алёнка девка хорошая была – умница, красавица… работящая такая, это, стало быть, когда дома-то жила. Но на беду грамоте её родитель обучить вздумал. Все на покос, а она книжки читает, ещё какую работу мать ей задаст, а она уже устала. Нелёгкая это работа книжки-то, значит, читать, – старуха снова оценивающе оглядела Серёгина. – Ну а как эти-то пришли, в кансамол её приняли, – в её лице сейчас сожаление и неподдельная любовь к внучке сменились откровенной ненавистью, – опушилась она уже к тому времени, заневестилась, парни чаще под окнами на гармошке играть стали, а она, дурёха, в город уехала, по культурной части специалистом стала. В клубе она там самодеятельностью руководила, – бабка – вот чего Серёгин никак не ожидал – вполголоса выругалась и злобно плюнула. – Комиссар какой-то у неё там, в городе, появился, потом уехал, потом ещё кто-то. Как я плакала тогда… потом с художником клубным жила, потом с милиционером, в общем, пошла девка по рукам… Раз приходит начальство в клуб-то, а она пьяная на столе-то этом, где в шары играют, значит, спит в самом, значит, срамном виде, а на брюхе-то у неё ниже пупа, – бабка неожиданно довольно резким движением хлопнула себя по этому месту, – этот, значит, ихний, Ленин нарисован – срамота! – и до того почтенная старушка вновь плюнула, как заправский сиделец. – Ну, художника нашли быстро, все они там спали – это у них собрание ячейки называется. И ведь как хитро нарисовал, где пуп у неё – там у него звезда, ну, на кепке, стало быть. Ну, а там где, – старуха на секунду замялась, подбирая слово, – там, где у Ленина ихнего борода, там, значит, у Алёнки настоящая шерсть начинается. И ведь как, паршивец, нарисовал, смывать всяко пробовали – не получается… Вот так, мил человек, не уберегли мы внучку, не уберегли… Люди говорят, что до обеда их, ну, с художником-то этим, будь он не ладен, ещё видели, водили их по следствиям там разным, а потом… уже всё, наверное, – старуха помолчала, а затем добавила, – страшно жить стало, страшно, люди страшнее чертей порой оказываются…

После этих слов тётя Шура словно зависла. Серёгин долго не решался её тревожить, шагал за телегой, рассуждал о жизни, не забывая, какой сейчас на дворе год, всматривался в отрешённое лицо старой женщины, решившейся на столь откровенный, ему, первому встречному, рассказ. А ещё он представлял молодую черноглазую девку, не принявшую деревню, её быт со всеми её курами и козлами, поверившую складно говорящему комиссару и уехавшую в город – строить светлое будущее. Что с ними случилось? Посадили, сослали, отправили строить какую-нибудь железную дорогу, – ага, с портретом вождя на брюхе. Художника могли, конечно, могли и расстрелять – это, пожалуй, вероятнее всего. А вот с девчонкой что… скорее всего, просто пропала и не найти сейчас ни её, ни документов каких-либо. А ведь это только становление советской власти, начало красного террора. А что потом будет. Страшно, да страшно. При этих событиях явления кикимор, русалок и чертей всяких кажутся просто детской сказкой, невинным развлечением.