Сергей Куприянов - Когда человек не дышит

– Культу-у-у-рка, Культурка, а почему Культурка?

Арсений покосился на Лизу, та недалеко возилась с узлами, и, понизив голос, проговорил:

– Пукает она часто… – Серёгин воспринял это как шутку, но Арсений совершенно серьезно добавил: – Это после болезни у неё. Егорка её Ласточкой хотел назвать, а как поедем куда – мужики ржут, неудобно как-то в общественном-то месте, вот и привязалось к ней это имя. А я что? Я без претензий. Пусть веселятся.

Но кобыла стояла смирно, сонно жуя подножный корм, и ничем байку своего хозяина не подтверждала. Началось всё, когда они тронулись в путь. Происходило это так часто, что через полчаса ходьбы стало обычным, каким-то привычным и даже необходимым звуком. И когда хотя бы два-три шага слышалась только поступь некованых копыт без характерного звука, Сергей, а он шёл замыкающим, начинал пересчитывать мешки и узлы, а Лиза оглядывалась – не случилось ли чего.

В путь тронулись, как только обсохла роса. А с утра Арсений доделал волокуши. Две заготовки, которые они загнули вчера, за ночь почти высохли и держали приданную им форму. Они стали оглоблями, а их загнутые концы, едва коснувшись земли, снова приподнимались, становясь как бы полозьями маленьких санок, в этом месте и располагалась вся поклажа. Без единого гвоздя Арсений установил между этими полозьями распорки, потом из тонкого черемошника появилось что – то вроде решётки, на которую и увязали все тюки и мешки. Предполагалось даже одно посадочное место, на одном из мешков.

– Если кто устанет шибко, – проговорил Арсений и хлопнул ладонью по пыльному мешку.

Он попрощался и отправился по своим делам.

Подобные конструкции Серёгин видел в деревнях, но не в действии, в их предназначении он не сомневался, считая, что это маленькие саночки. Почему такие маленькие? Ну, наверное, для маленькой лошадки… А оказалось – вон как! Лошадка вполне обычная, просто тащить эти саночки – их Арсений называл «волокушами» – надо было не по снегу. Преимущества перед колёсами, а они были бесспорными, Сергей уже заметил. Во-первых – простота и быстрота изготовления; во-вторых – бесшумность передвижения: волокуши не трясло и ничего в них не скрипело, как иногда бывает при эксплуатации телег; а в-третьих – это, пожалуй, самое главное достоинство – чудо-повозка с лёгкостью преодолевала бездорожье. Серёгин шёл позади, видел и удивлялся, как преодолевались заболоченные участки; там, где он проваливался чуть ли не по колено, саночки тонули, ну, сантиметров на пять-десять. По колеям и косогорам, где, по его мнению, перевернулся бы любой УАЗик, их повозка проходила, лишь слегка замедлив ход. Полозья, широко расставленные в стороны, словно цеплялись за землю в нужное время, в то же время они легко скользили и по траве, и по пыльной дороге. Деревья, упавшие через тропу, тоже не представляли для них препятствия, если, конечно, лошадь могла перешагнуть лежащий на их пути ствол. Лишь один раз Лиза просмотрела пенёк, и пришлось Культурку спятить на пару шагов назад. Пень этот был сантиметров семьдесят и поэтому не прошёл под волокушами. Будь он ну хоть чуточку короче, его бы даже и не заметили.

Сергей шагал и обдумывал последний разговор с Лизой, точнее, разговор, который произошёл последней ночью. Возбуждённые предстоящим отъездом, а, может быть, разбалованные Арсением, который оставил им обилие дров, они долго не ложились спать. Сидели у костра. Сидели и разговаривали. Разговаривали и пили чай. Пили чай и при свете костра смотрели друг на друга.

За эту ночь Серёгин получил множество ответов на вопросы, которые уже давно волновали его. Получил ответы на вопросы, которые задавал вслух, которые крутились у него в голове, но произнести которые он никогда бы не решился. А также были вопросы, о существовании которых Сергей даже не догадывался. Сейчас, шагая за волокушами, перескакивая через поваленные деревья, шли они не по дороге, а по еле заметной, петляющей тропе, которая иногда терялась в мелкаче. Под ритмичный аккомпанемент Культурки его мысли строились в какой-то порядок, и у него начинала рисоваться почти понятная, но в то же время совершенно необъяснимая, местами абсурдная картинка. Так, всё по порядку, как говорится, по полочкам.

Он действительно в прошлом, году, эдак, в двадцать третьем-двадцать пятом. Точнее из Лизиных рассказов он определить не смог, а на прямо поставленный вопрос Лиза ответить не смогла. Он в прошлом, но Лиза это прошлое прошлым-то не считает, да и все остальные: Арсений, бабка Акулина, Николай с Тимофеем, сестрёнки-кикиморы, пожалуй, тоже живут в настоящем. Да, в самом настоящем настоящем. Нет, он не сумасшедший, эти кикиморы, Иринка с Маринкой, действительно здесь живут, в своём настоящем. И его здесь никто психом не считает: ни Лиза, ни бабка Акулина… ну, наверное. Он узнал, что это бабка Акулина отправила девчонок Иринку с Маринкой его из болота вывести. Нет, он не псих, он всё прекрасно помнит: город, последние встречи… ну, там, проблемы с ЖКХ, разговоры, обсуждение его новой выставки. Да, кстати, фотоаппарат прекрасно работает, только настройки все сбились, компьютер чушь всякую показывает, что касается года и времени съёмки – по нулям всё, а остальное всё работает. Но как он сюда попал и как вернуться назад – Лиза не знает. «Бабушка ночью засуетилась, кикимор кликнула, а на следующий день и мы в дорогу засобирались, мне она ничего не объясняла», – виновато ответила Лиза на этот вопрос. Живёт она с бабушкой в лесу, пасеку держат, рыбу ловят, а коль какую тяжёлую работу надо сделать, то кикиморы какого-нибудь человека приведут, и что сами они у бабушки в услужении за провинность какую-то. И Арсений, скорее всего, не случайно рыбки половить сюда пришёл. Иринка скорей всего навела. И, вообще, это всё серьёзно, не шутят с этим. А рубаха… врачевала его эта медновласая зеленоглазая бестия не только травками… рубаха свадебная, обрядовая. Он, конечно, может к этому не относиться серьёзно, но в нём, в Серёгине, сейчас есть частичка её души, потому что не было другого способа вырвать его из лап смерти, то есть спасти от лихорадки, и что хочет он этого или нет – они теперь как жених и невеста. После этих слов Лиза глянула на него расширившимися зрачками не как обычно, а по-особому, как-то с вызовом. Все травы окрестных полянок своей колдовской непокорностью блеснули в её глазах, а, быть может, во всём виноват костёр, жарко пылавший между ними, это он и его искры, разрезавшие темноту осеннего неба, отразившись в Лизиных глазах, дали такой неожиданный эффект. Это сейчас он может рассуждать, а тогда он замер, сердце его начало долбиться, словно Копперфильд, запертый в гробу, заподозривший, что гроб этот не из реквизита, а вполне настоящий. Но потом он узнал, что всё это ненадолго, надо лишь выздороветь да в баньке попариться, да бабкиного зелья ещё надо будет выпить, она зелье-то это уже варит, наверное, и всё, никаких обязательств. При этих словах взгляд Лизы, снова кроткий и смиренный, направлен был куда-то в сторону. Потом ещё четверть часа она избегала подымать глаза, смотрела на угли и молчала, затем, словно очнувшись, пожелала Сергею спокойной ночи и отправилась спать.