Сергей Куприянов - Когда человек не дышит

– А ты, я понял, не местный? – и не успел Серёгин рта раскрыть вдогонку, задал второй вопрос: – За невестой приехал? Да? – его глаз глянул в сторону Лизы, – свататься, да?

– Из Енисейска я… но… нет, заболел… – Серёгин глянул на Лизу: щёки её пылали, в таком смущении Сергей её ещё не видел, и, хотя глаза её были опущены, она нашла в себе силы вмешаться в разговор:

– Да, хворый он, лихорадка у него была страшная, еле выходили мы его с бабушкой, идти он пока не может. Пока до речки идёт, вон, два раза отдыхает, вот я с ним и осталась. А его вы ни о чём не спрашивайте, у него последствия на разуме остались, путает он всё, а иногда и совсем непонятное говорит, да и вредно ему, наверное, говорить. Вы лучше ещё расскажите что-нибудь, ловко у вас это получается.

Серёгин, не ожидавший такого поворота, сначала опешил, а когда сообразил про все прелести такой позиции, закивал головой, радуясь удачному выходу из ситуации, но с тревогой соображая, действительно ли Лиза так считает, и что она знает о нём по-настоящему. Арсений несколько раз перевёл свой взгляд то на одного, то на другого:

– Не жених? – остановившись на Лизе, спросил он.

Лиза отчаянно замотала головой. Арсений снова глянул на Сергея:

– Не жених, значит, а чего он у тебя в рубахе? – но, поймав на себе Лизин взгляд, значение которого Серёгин не понял или не успел его разглядеть, замолчал, прокашлялся.

– Ну, красивая рубаха, как у жениха, – договорил он, виновато опустив свой глаз. – Я чего понял, вы уже домой собрались, скотомились вон уже, – и он мотнул головой в сторону мешков, которые, по мнению Сергея, были надёжно спрятаны, – дак, вам, может, помощь нужна, может вам лошадёнку дать?

Сергей перестал выпячивать грудь, по левой стороне которой, как рунные завитки, мелкие резные листочки причудливо переплетались с цветами, непохожими ни на один цветок земли – родиной цветов этих была Лизина душа, и сейчас, прижав эти цветы рукой к своему сердцу, он ощутил тепло Лизиных рук, словно приблизился к ней и почувствовал прикосновение её тела, ощутил её дыхание…

– Эй, э-э-эй…, – Серёгу тряхануло, он как будто упал с небольшой, ну, сантиметра в три, высоты.

Но вот эти взывания приблизились, и он увидел Арсения; он зачем-то водил у него перед носом двумя прямыми пальцами с неровно подстриженными ногтями.

– Ну, верно не в себе?

– А-а-а? – протянул Серёгин.

– Я чего спрашиваю, вы лошадью править сможете, лошадь у меня есть.

Серёгин закивал, Арсений отодвинулся и оглядел его как-то с сомнением. Серёгин вернулся к разговору:

– Лошадь – это хорошо, – проговорил он, ища глазами поддержки у Лизы, та чуть кивнула.

– Ну, хорошего там ничего нет, четвёртый год уже в третьей категории ходим, – и, поймав непонимающий взгляд Серёги, добавил: – Это когда для работы не годна скотина становится – на отдых или на забой. Ну, поотдыхала она немножко, а толку нет, вот и отправили лошадёнку коновалам, а это же в город гнать надобно, сколь там… три версты прошла, она и упала. На заре пришли за мной. «Пойдём, – говорит председатель, – кобылу пристрелить надобно». А дело-то на святой седьмице было – нельзя такие дела делать. Пришёл я, значит, с ружьём, а сам даже патрона не взял, думаю, скажу, что забыл. Пришёл и думаю, как сказать-то председателю, что на пасхальной неделе стрелять не хочу. Лежит она, горемычная, на боку, глазами так хлопает, а председатель и говорит: «Хоть за шкуру бы выручить». «Отдай её мне, – говорю, – за шкуру я уплачу». Посмотрел на меня так председатель, понял, что не шучу. «За шкуру и четыре пуда мяса», – добавил он сразу. Подумал я немного, так, для куражу больше, смотрю, мужики, которые её обдирать, значит, должны были, тоже не хотят руки в крови марать. «Ладно, – говорит председатель, – давай только как за мясо. Говори конкретно, сколь в рублях хочешь». А цена приёмная двадцать рублёв была. Вот на восьмидесяти рублях и договорились. Внучок мой, Егорка, три ноченьки тогда у дороги ночевал, лапник под неё подкладывал, укрывал на ночь, я приходил, пойло тёплое варили, тайком от жены муку таскал, подкармливал. Это ведь она с голодухи чуть не пала, а так, совсем нестарая, на четвёртый день встала. Егорку моего любит шибко, а председатель бумагу написал, мол, кобыла списанная и налогом не облагается.

– А когда вы сможете отвезти нас? – тихонечко спросила Лиза.

Оценивающий взгляд Арсения пробежал по Лизе:

– А ты-то лошадь запрячь сумеешь?

Лиза кивнула.

– Ну, тогда давай так сделаем: завтра утром я приведу её, волокуши сделаю, поклажу увязать помогу, и отправляйтесь с богом. Только дома привяжи её на длинных вожжах, там, где травка зелёная найдётся, да по вечерам на речку её водить надобно, чтобы напоить. Бабушке поклон передашь от Арсения, – он усмехнулся, – которому она водицы из речки черпала, – он снова расплылся в улыбке.

Интересно было наблюдать, как этот суровый таёжный человек преображается, когда уходит в приятные ему воспоминания, когда на его загорелом, нет, скорее, обветренном морщинистом лице появляется открытая добродушная улыбка.

Уродующий его шрам уже не казался таким безобразным, он даже помогал раскрыть тайны в истории этого человека, проникнуть в его переживания, насладиться изобилующим, дарящимся всем жизненным опытом. Серёгин почему-то готов был полностью довериться этому человеку, но расчехлить свой фотоаппарат он не решался. А ведь такой типаж…

– Какую водицу? – спросил Серёгин, предчувствуя новую историю.

– Сейчас, – сказал Арсений Серёгину и снова обратился к Лизе: – А я денька через четыре подойду, мне лабаз надо справить, а то мыши-то все сухари растащат, да кулёмки надо обойти проверить, а потом и за лошадкой приду… А Сергею хуже-то не будет? – спросил он, чуть понизив голос.

Лиза мотнула головой.

– Ну, из-за россказней моих.

Лиза снова замотала: «Нет-нет, не должно».

Арсений чуть отодвинулся от стола, вытянул в сторону ноги, потянулся, хрустнув костями, подождал, пока Серёгин устроится поудобнее и начал:

– С водой – это тоже целая история, нет, история, конечно, не с водой, а со мной была… Женился я, значит, как с войны-то пришёл, мне тогда уже ведь тридцатый годок был. Нюрка красавицей была, и не глупая, несмотря на то, что не грамотная. И до сих пор ведь не выучилась, а ведь лучше любого бухгалтера учёт ведёт, у неё в амбаре на бревне какие-то палочки, крестики, кружочки всякие мелом нарисованы, всё знает, всё помнит, ну да ладно, не про это хотел-то…

Лет пятнадцать прожили мы с ней душа в душу, шестерых ребятишек нарожали, а потом ни с того ни с сего грызня меж нами началась. Я ей слово – она мне два, я ей два – она мне три, дальше – больше, посуду бьём. Я всегда парнем горячим был – дверь один раз вместе с косяком вынес, дети, стыдно сказать, к соседям убегали, страшно, значит, им так было. Уходил от греха подальше, но тоже не мог без неё. Вернусь домой – Анна довольная, что вернулся, говорит, что соскучилась, – любовь, стало быть. Два дня, ну, три длится любовь эта, а потом по-новой всё. Сглазили, стало быть, семью нашу, из зависти, похвалился перед кем-нибудь, вот и позавидовали люди… Тогда и отправился я к Акулине Андреевне, пришёл, рассказал всё как есть, ночевал на сеновале у неё тогда ещё, а утром она мне и говорит: «Нет на тебе сглазу никакого». «Как так? – говорю, – а что же происходит тогда?» Пожала она плечами так, мол, не знаю, и говорит: «Но есть средство одно верное, давно его берегу». Умолять я её начал: «Боюсь, добром это не кончится, – говорю ей, – иль удавлюсь я от такой жизни или её сгоряча зашибу». – «Что ты, бог с тобой, – и выносит, значит, мне бутылку. – Вот, – говорит, – отлила немножко, слушай внимательно. Как увидишь, что дело к ссоре, пойди тихонечко, только Анне своей ничего не сказывай, отойдёшь, где тебя никто не видит, и из бутылочки маленький глоточек сделаешь, только проглатывать её нельзя, ни в коем случае, и выплёвывать, пока повод для скандала вашего не исчезнет, тоже нельзя. А вот как мир снова образуется, можно проглотить тихонечко или выплюнуть, но так, чтобы никто не увидел». Поставил я бутыль эту в чулане. Как начнёт моя Нюрка придираться ко мне, я сразу в чуланчик, к заветной бутылочке, сижу, смотрю на неё, а она разоряется, ну а мне ответить-то никак нельзя, водицу-то эту не выплюнуть, не проглотить раньше времени. Первый раз шибко тяжко пришлось, сижу я, под столом кулаки сжал, но не сглотнул, не выплюнул, всё, как Акулина Андреевна говорила, выполнил, и действительно, дальше легче пошло. Баба моя всё смирнее делалась, всё покладистей становилась. А потом и вовсе про бутылочку эту забыл я. Оставалось там чего иль нет – не помню, стоит в пыли вся в чулане, в уголке, неприметно так. Это я года два, значит, про неё не вспоминал, а остатки водицы высохли, наверное, пробка там модная такая была, винтовая, неплотно закрутил я её, вот и высохла. По осени как-то пошёл сюда на охоту, дай, думаю, до Акулины Андреевны дойду, поблагодарю, да бутылочку отдам, пригодится ведь, манерная такая бутылочка, редкая. Пришёл, поздоровался, поблагодарил, а как увидела Акулина Андреевна, что я бутылочку эту из мешка достаю, вид сделала, что удивилась и спрашивает: «Неужто снова водица понадобилась?» – «Нет, – говорю, – слава богу, не помню, когда и ругались-то в последний раз…». – «А то ведь если надо, давай, зачерпну. Мне ведь не жалко», – говорит, а сама смеётся надо мной. – «Как, – говорю я ей, – где зачерпнёте?» – «Да где и тогда – в речке, – и снова смеётся, – если, конечно, дома у тебя воды нет». Я ещё понять не могу, а она сурьёзной враз сделалась: «Вода, она любая пойдёт, хоть из речки, хоть из колодца, хоть из кадушки твоей, даже чаю из самовара хлебнуть можно, тоже поможет, коль собственной силы к терпению не хватает». Тут я и понял всё, нет, я без претензий, просто я ведь считал, что мне зелье это помогает, а это вон чё, я промолчал, просто не ответил, вот ссора и не получается… А бутылочку ту она мне подарила на память, говорит: «Чтоб промолчать, когда нужно, мог».