Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга вторая

Эк куда меня занесло. Будешь подливать вовремя, тогда тебе посчастливиться услышать Пантеру-философа, слово Гая!

С Марком мне пришлось столкнуться, но не в драке. Что ж, это – единственное светлое пятно во всей моей запутанной истории. Так что послушай хвастливого Пантеру. Весной у нас устраивались ежегодные турниры для молодежи. Марк принял участие в кулачных боях и вышел победителем. Он начал задирать всех и вызывать на бой, но с ним никто не хотел связываться – отчасти из-за его влиятельного папаши, отчасти из-за того, что Марк действительно был хорошим бойцом. Меня он тоже начал задирать. Я молчал, Тит, поверь, потому что уличные драки – это одно, а кулачный бой – совсем другое, но слова «безродный ублюдок» все-таки заставили меня выйти на площадку, огороженную веревками. А, старый гладиатор заерзал! Тогда, чтобы тебе стало еще интереснее, я скажу, что этот Марк был на три года старше меня, а шестнадцать лет и девятнадцать – это совсем не то, что сорок и сорок три.

Как проходил бой? Да никак, Тит, потому что боя не было. Было избиение. Марк бил меня, как хозяин бьет упрямого мула. Я тебе и не скажу, сколько раз я оказывался на земле, потому что не помню этого. Но всякий раз я поднимался, глядя ему в глаза. Он был на голову выше меня, Тит, и руки его были длиннее моих, он просто не подпускал меня к себе, а одним ударом валил с ног. Но я опять поднимался и снова не отводил от него глаз. Сначала это забавляло его, потом стало удивлять, потом – да, друг мой, – потом встревожило. Я понял это по его глазам, когда, шатаясь и утирая кровь, поднялся после очередного удара. А потом он устал. Я пошел на него, а он опустил руки. И я его ударил. Он упал и не поднялся. Я пошел из круга, ослепший от крови, заливающей глаза, и ушел один, прочь от толпы. А вечером прибежала взволнованная Амеллина и принесла весть о том, что Марк, перенесенный в дом, умер, не приходя в сознание. Безутешный отец, трибун и септемвир Лициний Гедон вот-вот объявит о поимке убийцы его сына, если уже не объявил. Амеллина заклинала меня бежать. И я бежал. Но знаешь, что сделал этот безродный ублюдок и убийца напоследок? Я спросил ее о пророчестве сивиллы. И она, снова побледнев и заплакав, открыла мне тайну, которую хранила десять лет. Но по мне, эта тайна не тянет ни на десять лет молчания, ни на то, чтобы называться тайной. Мать, хмурясь в усилиях воспоминаний, сказала, что потеряю все и обрету весь мир, обожгу душу и обниму Бога. Каково? Кстати, ты случайно не какой-нибудь фракийский божок, Тит? А то я готов заключать тебя в свои объятья. Ладно, ладно, простая ты душа. Уж коли поднялся, наполни чаши. О Вакх, судя по звуку, этот кувшин скоро совсем опустеет. Что ж, моя история тоже подходит к концу.

Я ушел в горы.

Аспазия тем временем пилила и пилила Лупина и добилась-таки того, что он уже слышать не мог имени Амеллины. Что ж, я его понимаю. Молодая, красивая, знатная римлянка – и потерявшая красу парфянка из рабынь, без роду и племени, с двумя малолетками и одичавшим старшим сыном, которому одна дорога на галеры? И Аспазию я понимаю – женщина всегда думает в первую очередь о счастье своем и своих детей. И Амеллину я понимаю – не знаю, что там мне досталось от папаши, но гордость – от нее. Я всех понимаю, Тит! Не понимаю только…

(Пантера осекся, поднялся с песка и быстро пошел к воде. Постоял там, потом нагнулся, плеснул воды на лицо и вернулся на место.)

Лупин во время очередной пирушки сказал в кругу приятелей Амеллине, что не знает, где ее родители, а то бы отправил ее к ним 14 14 Процедура развода в то время заключалась в том, что муж публично отсылал жену к ее родителям, после чего был вправе считать себя свободным от обязательств перед нею. . Море доставило меня сюда, ответила она, море и примет, ушла и бросилась со скалы в море.

Об этом мне сказали пастухи, которые неплохо ко мне относились и даже подкармливали порой лепешками и овечьим сыром.

И тогда я ушел совсем. Мне уже было к тому времени семнадцать, так что я добрался до Рима и записался в новобранцы. Вот тут мне и пригодились уроки старого легионера! Потом я попал сюда, в Иудею. После победы над Галилеянином солдатам дали отпуск. Я вернулся в Кампанью. Кто бы узнал в бравом легионере безродного ублюдка? Оказалось, что старый Гай Луций Лупин давно умер, разоренный, дом его отписали за долги, Аспазия вышла замуж – соберись с духом, Тит, – за Лициния Гедона и перебралась в Рим. Сестры затерялись в портовых кабаках. Есть хотят все, дружище, а монеты звенят в кошельках у немногих. Так что я их не осуждаю. Да, а единственный сыночек Аспазии, наследник несуществующего богатства, спросишь ты? Я наткнулся на него в толпе праздношатающихся, живущих одним днем. Этот «свободный гражданин», брошенный на произвол судьбы, умолял меня помочь ему. Я хотел отодвинуть его плечом и уйти, оставив его в прошлом, но потом подумал, что он приходится мне единокровным братом. Виноват ли он в том, что все сложилось именно так? Или это просто его судьба? Я решил сыграть с его судьбой и достал потертый динарий, честно заработанный в иудейских камнях. Кусок хлеба против Божественного. Или он остается при своей беспросветности, ничего не теряя и ничего не приобретая, или… Или у него появляется шанс все изменить. Динарий упал Божественным вверх, и я взял его с собой. Потом… А, ты уже зеваешь? Еще два слова, и мы поспим немного. Тряхни-ка кувшин, там должно еще кое-что остаться. Ага, я был прав!

Я нянчился с ним, а как же иначе? Я думал, время изменило его, и прошлое забыто. Время действительно изменило его. Вернее, время изменило всех нас. Я, например, верю в любовь. Молчи, или я разобью кувшин о твою пустую голову. Я знаю, что мы живем в поганое время, когда любовь означает активность самца в период течки самки и ничего кроме… Я знаю, что смешно и глупо говорить об этом мне, контуберналу и почти ветерану римской регулярной армии. И все же, знаешь, брат, я думаю иногда, что любовь – единственное, ради чего стоит терпеть эту идиотскую жизнь.

Ладно. А то еще решишь, что я пьян.

Это Уголек. Можешь не напрягать свои мозги. Я даже не помню ее имени. Ну, слаба голова на имена, что тут поделаешь!

Было это здесь, еще до Германии и Германика. А, так ты почти ничего и не знаешь! Эмилий Лонгин направил меня в город с приказом найти древодела, чтобы изготовить крест для Галилеянина. Я вспомнил о ее муже и направился туда. Пришел я вовремя, как раз, когда Авл вдвоем с Марцеллом решили показать себя настоящими римскими завоевателями. Славными такими ребятами, перед которыми все стоят на коленях. Это мне сильно не понравилось. Со мной был Воган. Или Теренций? Не помню. Может, оба. Да… К чему это я? А, вспомнил. Пьянка на пьянке, так что командование очень вовремя отправило нас на месяц по домам, аккурат перед Германией. Ну, я вернулся с ним, с сыночком Аспазии. Думал, выдержит первый месяц муштры – значит, станет человеком. Какое! Он там швырялся ассами и денариями, а все иммуны перед ним стояли навытяжку… Как-то я наткнулся на него рядом с плацем. Он, видать, уже успел забыть, кто я ему, а главное, – кто он мне. Ну, и компания таких же рядом, папенькиных сынков с откормленными мордами… В общем, началась маленькая драка. Он на меня. А я что? Я – на него. Вот тогда он начал кое-что вспоминать. Когда вспомнил, побежал. Но местности-то не знает! А там круча. Свалился и сломал себе ногу. Крику было, как будто у него не осталось ни одной целой кости. И я, ты представляешь, Тит, я нес его всю дорогу до лагеря! Ребята наши к тому времени подбежали и шли шагах в двадцати и боялись подойти поближе. А молодцы его исчезли, как ветром сдуло. Нес я его и радовался. Странные мысли у меня крутились в голове. Вроде, с одной стороны, хорошо, что я его не тронул, и нет на мне греха. Все-таки, родня, как ни крути. А с другой стороны, возмездие его все-таки настигло, и это, Тит, неспроста. Что? Да, я сейчас подумал, и его, и Марцелла – это уже при тебе было. Ты помнишь медведя? Вот так. Что получается? Из-за чего? Из-за любви! Ну, любовь к матери, любовь к девушке – любовь, и все дела. Вот и получается, что любовь, настоящая любовь, Тит, не нуждается в защите, а вполне способна себя защитить. И много чего еще способна… Все-таки здесь что-то есть, но не с пьяной головой об этом рассуждать.