В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том второй

— Не наняла ли она в деревне другой квартиры?

Глубокий вздох вырвался из его груди, в изнеможении опустился он на скамью, приделанную к стене. Резике не заметил, как фитиль выскользнул из его рук и тлел на полу. Отто был в таком отчаянии, не найдя своей возлюбленной в ее прежнем жилище, что ничего не заметил. Молодой человек сидел на скамье и горько плакал. Он был подавлен тоской; всем существом он стремился к Ганнеле, но где ее найти? Увидит ли он ее еще когда-нибудь? Любовь, — говорят люди, — есть величайшее счастье в мире, но оно же и величайшее страдание, если не может быть разделена.

Тысячи мыслей волновали Отто. Что могло побудить Ганнеле оставить этот дом, в котором ей жилось так хорошо и покойно? Может быть, ее средства настолько улучшились, что она могла нанять в деревне другую, более просторную и удобную квартиру? Может быть, она опасно заболела и умерла? Может быть, Ганнеле, которую он ищет, покоится уже там, внизу, на маленьком деревенском кладбище? Эта мысль заставила его содрогнуться. Он обвинял себя, что напрасно покинул Ганнеле. Невозможно, чтобы Бог внезапно отозвал к себе такое прелестное, в расцвете сил, создание. Его ужасала мысль о могиле, о кладбище… Нет, такой неизвестности он не мог долее переносить. Сегодня же, тотчас же, сию минуту он должен узнать в чем дело и успокоить себя. Но как ему добыть известия о Ганнеле в деревне, где он не смеет никому показываться, ни с кем поговорить?

С минуту он думал, потирая рукой лоб, и наконец решился. Старый могильщик, Труп-Вильгельм, — как его прозвали в деревне, — был его другом: Отто еще ребенком любил болтать со стариком, и могильщик часто позволял ему играть и бегать между заросшими плющом могилами, что запрещалось другим детям. Иногда Отто помогал старому Вильгельму вырывать могилы, засыпать их, обвивать плющом и содержать в порядке. Теперь он пойдет к старику, разбудит его и спросит, что сталось с Ганнеле. Как пробужденный ото сна, вскочил Отто и медленно направился к двери, ведущей из дома в сад.

В это самое мгновение эта последняя вдруг открылась снаружи, и Отто Резике едва успел отскочить, чтобы не быть застигнутым врасплох; он спрятался за толстое бревно, поддерживающее потолок. Но скоро он раскаялся, что не успел убежать в другую часть дома. Холодный пот выступил у него на лбу. Невольная дрожь пробежала по телу.

Товарищ разбойника Лейхтвейса, слышавший свист пуль и ядер на поле сражения в Богемии, столько раз смотревший смерти в глаза, — содрогнулся… Если бы перед ним стоял человек из крови и плоти, он бы не испугался. Ощущение страха было ему незнакомо. Но разве перед ним был человек?

Это была сухощавая, почти до скелета высохшая человеческая фигура, между плеч которой торчала голова с прелестным, но до того бескровным и бледным лицом, точно существо, которому она принадлежала, только что встало из гроба. На этом привидении были штаны и белая рубашка. В руках оно держало скрипку и, плавно скользя, двигалось. Резике в эту минуту поклялся бы, что это было существо неземное. Но вот привидение коснулось смычком струн своей скрипки. В безмолвном домике полилась глубоко печальная, словно рыдающая мелодия. В дверь, ведущую из сада и оставшуюся открытой, падал бледный луч месяца; при его свете Отто увидел, что мнимое привидение двигалось на костылях.

Тут Отто сразу догадался.

«Это скрипач Франц, — подумал он, — мой несчастный, достойный сожаления соперник, добивающийся благосклонности Ганнеле».

С минуту он колебался: не будет ли лучше потихоньку уйти из дома, чтобы избегнуть встречи с калекой, но потом вспомнил, что скрипач Франц слишком безвреден, чтоб бояться его, и потому решил заговорить с ним и узнать об участи Ганнеле. Он дал ему спокойно войти в большую комнату и стал наблюдать за ним в приотворенную дверь. Калека опустился на скамью, как раз на то место, где Отто только что сидел, продолжая играть на скрипке печальные, томительные мелодии. И струны ее плакали и рыдали. Это была такая захватывающая мелодия, в которой изливались все горе, все страдания раненого сердца. Вдруг мелодия оборвалась резким плачущим аккордом, и Отто, к своему удивлению, увидел, что скрипач Франц отшвырнул от себя скрипку и обеими руками схватился за волосы.

— Продалась, — прошептал несчастный разбитым голосом. — Она лгала, как лгут все люди. И ты лжешь, моя скрипка, постоянно напоминая мне, как она была мила, прекрасна и невинна. А между тем я знаю: она не лучше других, и у нее такое же коварное, змеиное сердце. Почему страдания поднимают меня каждую ночь с моего ложа и заставляют идти в этот дом, где муки мои становятся еще нестерпимее? Где из каждого угла выступает ее милый образ и слышится ее голос, очаровавший меня? Да, я знаю: люди в деревне указывают на меня пальцами и кричат: «Скрипач Франц сумасшедший!» Никто никогда не поймет, что происходит в моей душе, пока я не успокоюсь в холодной могиле на деревенском кладбище. На ней вырастут дикие цветы, но никто не придет помолиться за меня. Та, которую я люблю, которая, несмотря ни на что, становится мне с каждым днем дороже, ее уже нет: она продалась.

В ту же минуту в маленьком домике раздался нечеловеческий, душераздирающий крик, и Отто Резике, выскочив из своего угла, бросился к скрипачу, поднявшемуся со скамьи. Разбойник схватил худые руки бедного юноши и, как в железных тисках, сжал их.

— О ком говорил ты сейчас, скрипач Франц? — спросил Отто Резике прерывающимся голосом. — Кто продался? Кто отдал себя за презренное золото? Говори, расскажи мне все. Я предчувствую, что буду так же несчастлив, как ты, когда узнаю правду.

— Это ты, Отто Резике? — удивился скрипач. — Ты вернулся?

— Не спрашивай, а отвечай на мой вопрос. Кого ты тут жалел? К кому относилась твоя печальная песня, звучавшая, как надгробная мелодия? Не мучь меня, Франц, умоляю тебя, забудь, что мы когда-то были соперниками. Клянусь, я никогда не был твоим врагом и знаю, что и ты скорей сочувствовал мне, чем ненавидел. Поэтому поделись со мной твоей тайной. Где Ганнеле, где моя невеста?

Скрипач Франц освободил свои руки из рук разбойника, закрыл ими лицо и продолжал молчать.

— Твое молчание бесит меня! — воскликнул Отто Резике. — Разве ты не понимаешь, какое страшное подозрение закрадывается в мою душу? Вырви из моего сердца это чувство, разгони мои мрачные опасения, скажи, что это не касается Ганнеле, что не ее ты сейчас оплакивал.

Скрипач Франц положил руку на плечо сильного, мужественного разбойника и посмотрел ему в глаза глубоким, грустным взглядом.

— Бедный Отто! — заговорил он дрожащим голосом. — Лучше бы твоя нога никогда не переступала границ этой деревни. Для тебя было бы лучше, если бы ты никогда не входил в этот дом и никогда не встречал меня. Отпусти меня. Теперь поздняя ночь, и наши голоса могут быть услышаны. Ты не должен показываться жителям деревни, это опасно, Отто Резике; поверь мне, лучше, если мы разойдемся без дальнейших разговоров.